Памятка гражданам об их действиях при установлении уровней террористической опасности

   Александр Фёдорович Канюков (20.05.1932– 4.12.1972),  ненецкий писатель. Родился в семье оленевода на полуострове Канин, окончил Нарьян-Марское педагогическое училище, учился в Ленинградском педагогическом институте им. А.И. Герцена.  Работал корреспондентом в газете «Няръяна вындер». Канюков стал автором двух повестей, изданных при его жизни: «Мой ясовей» и «Нюдяко – сын  Валея».  Член Союза писателей России (1967). Проза Александра Канюкова – яркое явление в литературе Заполярья, художественный документ эпохи 50-х–70-х годов XX века, периода революционного «прорыва» кочевого народа «в цивилизацию», к оседлому образу жизни.

   Писатель рано ушел из жизни (трагически погиб в 1972 г. во время командировки в Мезень). Наиболее значительная часть его литературного наследства вышла в книге А.Канюков «Сочинения» ( 2007 ).

Невеста Сядота

 А. Канюков, В. Ледков

   Жила я со своими братьями. Их семеро было у меня, семеро братьев Сядота.

   У шестерых братьев жены-красавицы, а у младшего, седьмого, не было жены. Я была хозяйкой в его чуме. Однажды братья мои, семеро братьев Сядота, рядышком усевшись, важный разговор повели. А вели они такой разговор: надо к соседям поехать, к братьям Пяся. У братьев Пяся невеста есть, есть младшая сестра у них. Братья Пяся не отдадут сестру за младшего Сядота. Надо луки ладить, стрелы заострить, выиграть сестру у братьев Пяся.

   Мои братья Сядота на этом и порешили. Стадо к чуму пригнали, резвых оленей поймали, запрягли их быстро и понеслись вихрем.

   Когда день прикрыл свои веки, собаки лаем залились. Семеро братьев, семеро Сядота вернулись на стойбище; снова хорошо, снова скука убежала, будто её и не бывало.

   Слышу я, старший брат слово взял:

   –Худо, очень худо, братья. Хотели невесту выиграть, сестру потеряли. Приедут завтра братья Пяся и ее увезут.

   Когда солнце до середины неба поднялось, собаки залаяли. Я нож взяла и в нюке дырку вспорола. Все семь братьев, семь Пяся едут друг за другом. Бег оленей сдержали, вожжи завязали и к моим братьям, к семи Сядота идут.

   Старший мой брат, старший Сядота жирную ялову за рога поймал, шкуру снял и угощает братьев Пяся. Тогда он крикнул громко:

   –Эй, сестра, тащи водки русской, крепкой. Праздновать свадьбу будем. Проиграли мы тебя, младшему Пяся проиграли вчера.

   Свадьбы этой не хотела я: жениха я в глаза не видала. И пошла на хитрость я: спорола ножиком подошвы с пимов, рукавицы с паницы оборвала мигом, волосы распустила, как ведьма, и водку понесла.

   У семи братьев, у семи Пяся глаза на лоб выскочили.

   – Вам не стыдно ли, братья Сядота! — крикнул старший брат Пяся сердито, – такой невесты нам не надо. Наш младший брат грязью зарастет, тобоки и малица будут рваными вечно. Нет, не надо нам такой невесты!

Возле чумов авко белый бегал. Братья Пяся поймали его и увели с собой, за обман, мол. Когда настало утро, я сказала братьям своим Сядота:

   – Пригоните стадо к чуму, три белых оленя поймайте мне, поеду в гости к братьям Пяся.

   Я пимы мужские на ноги натянула, одела малицу с суконной рубахой и ремнем подпоясалась. Ну, чем не жених!

   Три белых авко я запрягла и понеслась, как ветер, в сторону стойбища братьев Пяся. Семь братьев Пяся на санях сидят, глядят на меня недоуменно.

   – Вы пошто, братья Пяся, пелея моего увели? – говорю сердито. – Вы не знали, что ли, я у братьев Сядота живу, стадо их пасу?

   Они сказали в ответ:

   –  Раз твой олень – бери. Мы-­то думали – у той невесты, которую братья Сядота проиграли.

   Подумав, я сказала так:

   –На кон я ставлю авко, а вы сестру. У меня ведь невесты нету.

   И тут как тут – луки и стрелы. Мишень за сто саженей. С визгом полетели стрелы и все в цель. Потом отнесли мишень за две сотни саженей, и опять все стрелы воткнулись в нее. За три сотни саженей отнесли мишень – братья Пяся промахнулись. Я же точнехонько послала стрелу.

   Я говорю с усмешкой братьям Пяся:

   – Вы семь братьев Пяся, проиграли. Соберите-ка аргиш и чум новый по всем нашим обычаям. Направьте сестру свою по моей лыжне. Я поехал.

   И понесли меня четыре белых оленя на свое стойбище, к братьям Сядота.

   Когда я в чум приехала, сказала младшему Сядота:

   – Одень все, что на мне, поезжай встречать невесту. Я выиграла ее для тебя у братьев Пяся.

   Привез младший Сядота невесту­-красавицу, и свой чум они поставили посередке всех чумов.

   И так мы живем год, а может, два. 

   Но вот однажды собаки снова залаяли дружно. Я нож взяла и в нюке дырку сделала. Вижу: семь братьев, семь Тасениев едут друг за другом. Сзади всех младший из братьев, жених мой Тасений.

   Старший Тасений к старшему Сядота подошел, у ног его железный посох воткнул в землю и сказал так:

   – Опоздали или не опоздали, — ваше слово ждем?

   – Нету у нас слова для вас, у самой спросите, у сестры нашей. Как скажет она, так и будет.

   Старший Тасений свой посох взял и, улыбаясь, в мой чум вошел и сказал так:

   – Опоздали или не опоздали, – ответа ждем?

   Я тогда сказала:

   – Вот мое слово: сначала из лука постреляем, вы выиграете – я с вами поеду, я выиграю – младший Тасений с моими братьями Сядота будет жить.

   Схватили все вместе луки и стрелы натянули. За сто саженей все попали, за две сотни саженей тоже стрелы у всех воткнулись в мишень. За три сотни саженей промахнулись братья, я же точнехонько послала стрелу.

   Вот и остался младший Тасений на стойбище моих братьев Сядота. Я до сих пор живу вместе со своим мужем, младшим Тасением. Хорошо живем мы. 

Мой отец

Фрагмент повести «Нюдяко – сын Валея»

   Мой отец Захар Валей сказал однажды:

   – Слышишь, Нюдяко, как шумит наша земля?..

   Раньше, бывало, день на земле пролежишь, ночь пролежишь – только и услышишь: куропатка где-то поворчит, песец на своих щенков полает, олень копытом стукнет…

   Отец лежал на земле, голову на мохнатую кочку положив, и чему-то улыбался задумчиво. Я тоже лежал рядом с ним. Голова кругом шла, запашистые травы щекотали ноздри, а я к земле все пуще прижимался. Очень уж хотелось услышать, как тундра моя дышит, какие шумы и голоса на ее просторах живут. Слышал я: вблизи стадо пасется, травы хрустят во рту оленей, гуси пролетают где-то, крыльями шелестят, вода в реке журчит… Больше, пожалуй, ничего не слышал.

   Отцу я сказал об этом, он головой покачал укоризненно:

   – Эх, Нюдяко, Нюдяко, плохой у тебя слух. Рядом что – услышать нету хитрости. Тебе слышать надо, что во всей тундре делается, чем вся наша земля живет…

   Мое сердце обида обожгла. Я схватил себя за уши больно: мхом обросли они, что ли? Неужели на всю жизнь я глухим останусь? Неужели не услышу никогда, не узнаю, как сердце земли моей бьется?

   Отец почувствовал, наверно, что у меня на уме, и сказал ласково:

   – Ну хорошо, хорошо, Нюдяко, не сердись на меня. Извини. Может, мой язык немножко и не так сказал… Я ведь только то и хотел сказать, что у человека глаза и уши открыты должны быть, все должны слышать, все видеть.

   Вдруг отец голову вскинул, капюшон малицы отбросил назад, прислушался.

   – Слышишь, Нюдяко? – прошептал он, и глаза доброй улыбкой засветились.

   – Слышу.

   – Что слышишь?

   –  Самолет летит – слышу.

   Где летел самолет, не было видно, но мой отец Захар Валей смотрел и смотрел в глубину бездонного неба, и по его лицу, потемневшему от ветра и солнца, гуляла ясная улыбка.

   – Самолет – тиртя нгано (летающая лодка), – только и сказал он задумчиво.

   Я же подумал: может, на этой крылатой лодке и летал мой отец в теплые страны, туда, куда птицы на зиму улетают. Два раза луна спала, третий раз уснуть собиралась – только тогда Захар Валей вернулся на свое стойбище. Из разговоров понял я, что там мой отец с большими людьми совет держал. И еще я понял, что задержись он в тундре из-за распутицы, совет­-то, пожалуй, и не состоялся бы.

   Об этом, верно, и думал сейчас мой отец Захар Валей, которого вся тундра знает, да, пожалуй, и не только тундра – вся земля. Потому ведь, однако, он далеко и слышит, далеко видит…

Лето еще впереди

   ...На календаре сейчас начало лета, месяц солнца, тепла, живых цветов ― июнь. Но наша заполярная природа в этом году заставляет нас менять представления о временах года.

   В тундре еще очень много снегу. Он потемнел, стал ноздреватым, но все еще толстыми пластами лежит в низинах, между холмами, на северных склонах сопок и бугров. Днем идешь по нему — проваливаешься выше колен. Ночью снег твердеет, шуршит под ногами, как зимний наст.

   Все тундровые ручьи, протоки, ямы и просто трещины на торфяных холмах, которые в жаркое лето совсем обсыхают, сейчас наполнены водой, бурлят, их не перешагнешь, не перейдешь.

   Земля пока что холодная. Руки стынут, когда притронешься к ней. Брусника низко-низко прильнула к земле, сверху прикрылась толстыми листочками: она перезимовала под снегом и теперь, когда пригрело солнце, спряталась.

   Если присмотреться хорошенько, там, куда проникают дневные лучи солнца, можно увидеть слабенькие  трепетные анютины глазки. Набежит туча — они припрячутся, а как только прояснится — и цветочки, словно радуясь, выглядывают уже смелее.

   В тундру прилетели все ее пернатые гости. Стремительно проносятся стайками острохвосты, степенно взлетают с бугров гуси, они никуда пока не торопятся.

   «А-а-алл-лык!» — кричит савук. Но не скоро его подруга снесет яйца, вырастит маленьких савучков. Гагары тоже не спешат гнездиться: лето еще впереди.

   А вот канюк со своей подругой. Они прилетели в тундру раньше всех, как только появились варюи, и сразу же стали таскать куда-нибудь на выступ скалы сухие ветки, прошлогоднюю траву. Когда у оленей родились первые телята, самка тоже положила первое яйцо. Пройдет неделя-полторы и запищат в гнездах большеголовые и большеротые птенцы. Недаром канюк-отец стал таким предупредительным: ты идешь еще далеко-далеко, а он уже парит высоко над тобой и плачется.

   А вот наши «коренные жители» ― куропатки все еще не свили свои гнезда, а пора бы уже. Самец по-прежнему белый, только голова и хвост потемнели. А куропатку-мать уже трудно увидеть на буром фоне земли. Вспугнешь самца, он отлетает далеко в сторону: значит, самка еще не снесла яичек. Да вот и она сама бесшумно вспорхнула за десяток шагов от тебя, а сидела бы на гнезде ― не вылетела бы, пока не наступишь на нее. 

Пора  созревания  морошки

   ....Хороша в тундре пора созревания морошки! Красными поясами обвязались озера. Даже момги — эти темные торфяные бугры, как невесты, принарядились в цветные одежды. Уже спала душная жара, уже иступился у комара нос, уже прячется за горою солнце и сгущаются сумерки, уже за длину аркана не отличишь белого оленя от черного. Где-то тут близко, за холмами ходит осень, порою даже слышно, как она нетерпеливо и тяжело вздыхает, но ее, злодейку, еще пугает неистраченное тепло лета. Тундра в это время отдыхает: люди сняли накомарники и дышат полной грудью, олени в поисках грибов после полудня разбредаются, бесшумно перелетают птицы, не спеша собираясь в путь-дорогу, тише колышутся травы, воды не бурлят.

Весна в тундре

   ...В голубом поднебесье, гортанно переговариваясь, летит пара красавцев-лебедей. С высоты своего полета они посматривают на землю и на своем языке толкуют, вероятно, о том, какова она, тундра, готова ли их принять?..

   А тундра уже скинула свою белую шубу. Необычно рано, еще в самом начале апреля дошло досюда теплое дыхание юга, а вдобавок, расщедрилось солнце — и словно не бывало снежных гор. Небольшая березка стряхнула с себя последние снежинки и начала торопливо завязывать почки. Вышли из-под снега целые ивовые рощи. Куропатке, старожилу наших краев, уже не надо теперь копаться в снегу, щипать мерзлые ветки. Впрочем, весна застала куропатку врасплох: земля повсюду почернела, а она, как пятнышко белое, виднеется на побуревших холмах.

   Воздух свеж, звенящ. Кажется, заговорила вся природа. Между буграми бежит извилистый ручеек и о чем-то напевает, журчит. Ворона, каркая, перелетает с бугра на бугор, ищет, не лежит ли что плохо. Откуда-то выпорхнула стая пунушек, и вот она носится в воздухе, рассыпая звонкие коротенькие куплетики. Может, пунушки радуются солнцу, которое внезапно вынырнуло из-за туч и вспыхнуло на закраинах озера? А может быть, им весело потому, что на холмах много сладкой брусники? Идешь, а под ногами лопаются ягоды. Куропатки лакомятся ягодным соком.

Возьмешь в руки горсть земли — холодна еще она. Еще немного больше солнца — и не узнаешь тундру, вся она зазеленеет.

   ...Лебеди, сделав большой круг, повернули обратно и уже чаще машут своими крыльями. Они прилетали в разведку, а теперь спешат сообщить радостную весть всей стае. Тундра уже готова принять всех пернатых.

   Добро пожаловать!

Мой ясовей

Рассказ

   Накануне мы договорились с бригадиром Нюровым, что он возьмет поутру подсаночных оленей и перебросит меня до тони Тарханово.

   Но вот прошумела дождливая ночь, в чум проник пасмурный рассвет и разбудил всех жильцов. Не успели мы по-хорошему протереть глаза, как в жилище ввалился дежурный пастух Бобриков. Он не похож был на себя: малица вытянулась до пят, а на скулах нервно вздрагивали желваки.

   – Сошлись, убежали проклятые, – выругался он. – Почуяли близко за речкой соседнее стадо и рвутся туда… Совсем ошалели, на собаку лезут, человека готовы затоптать…

   – Много убежало? – перебил его Нюров.

   – Половина стада, не меньше…

   Бригадир стал ругать и Бобрикова, и соседей, и оленей, и дождливую ночь. Чертыхаясь, схватил малицу, кушак и выскочил на улицу.

   О моем существовании, конечно, все позабыли. Пропала всякая надежда попасть на сборочный бот, который, по моим расчетам, уже подходил сейчас к Тарханову, а завтра чуть свет должен выйти в Шойну. А это, в свою очередь, грозило мне тем, что отстану от бота и еще с полмесяца, до отправки детей в школу, просижу в тундре, а потом, может быть, столько же в Шойне.

   Вскоре на стойбище пришло поредевшее стадо…

   Наспех заюрковали быков.

   Все мужчины взяли по упряжке и собрались ехать к соседям, чтобы, не откладывая, отделить своих оленей.

   – Прокопий Иванович! – окликнул я бригадира, решив напомнить ему о себе.

   – Вот как худо все получилось, – увидев меня, горько отозвался он.

   – Ясовея-то тебе дать не могу: всем пастухам до поту работы хватит.

   Посмотрев вокруг, вдруг он остановил взгляд на своем семилетнем сынишке, и озабоченное лицо отца сразу же стало мягче, добрее.

   Право же, на Артемку нельзя было смотреть равнодушно: он важно восседал на своих собственных санях, наготове держа в руках хорей и вожжу. Стоило ему шевельнуться, и олени вскачь понесут его по тундре. Артемка предчувствовал всю прелесть быстрой езды среди взрослых, и наверно, от этого по его круглому личику расплылась довольнейшая улыбка.

   – Корреспондента, однако, увезти надо, – снова заговорил Прокопий Иванович. И, лукаво подмигнув мне, добавил: – вижу, Артем мой ясовеем к тебе собирается…

   Улыбку с лица мальчишки словно смахнули. Он недовольно задвигал плечами и, обидевшись, возразил:

   – Не хочу. Оленей имать хочу.

   Нюров неопределенно хмыкнул и, скрывая свою добродушную усмешку, обратился к окружившим его оленеводам:

   – Яков, тебе бы я велел, к примеру, повез бы человека?

   – Конечно, повез бы.

   – А ты, Илья?

   – У меня на языке нету слова «не хочу».

   – И ты, Макысь, наверно, не отказался бы?

   – Как же можно бригадира ослушаться?

   Этот небольшой разговор между оленеводами лучше всякой морали подействовал на Артемку.

   – Дорогу ты у меня знаешь. Ночью приедете в Тарханово, подождешь до свету и обратно, –напутствовал отец сына.

   И тут же лукаво добавил:

   – Артем, с корреспондентом ты поосторожнее будь. Не будешь осторожным — рассердится он на нас и напишет: «Плохой бригадир Нюров, сын у него тоже плохой...».

   И вот мы на тряских тундровых воргах – оленьих дорогах.

   Удивительно: прошли только первые дожди, а в ямах, выбоинах дороги, междухолмиях уже выросли лужи. Отовсюду обдает нас холодными брызгами. У меня промок маличный капюшон, сырость чувствуется и на плечах. Ветки кустарников, как губки, впитали в себя воду и все время хлещут по ногам. И тобоки  – обувь из оленьих шкур – начинают раскисать, тяжелеют полы малицы.

   Моросит.

   –  Худо дело, брат Артем, – говорю я, – совсем вымокнем.

   –  Не худо, – бурчит в ответ ясовей. –По сырому сани хорошо катятся.

   Артемка прав. По сухой земле мы передвигались бы со скоростью, как говорится, семь верст в неделю. Теперь же олешки бежали крупной рысью, совершенно не напрягаясь.

   Уже много раз я старался вызвать своего ясовея на откровенный разговор, но отзовется он нехотя и опять молчит, надует и без того пухлые щечки и упрямится, как молодой олешек.

   – Так-так, Артем, – снова заговорил я. –  Сказывают, что ты уже и буквы знаешь…

   – Слухи ходят?.. – заинтересованно переспросил мой ясовей и, повернув ко мне вдруг подобревшее личико, с достоинством взрослого закончил: – слухи правильно ходят.

   А потом и совсем стал словоохотлив.

   – Два пастуха за руки здороваются – это «ны» буква, – стал он рассказывать мне. – А «ю» буква – это когда отец мясо хочет из бочки достать, за бочку руками взялся. Пока он возился, волосы упали. Рукой стал поправлять – «ры» буква такая. «О» буква – та совсем простая. На бочку похожа, на луну похожа, на солнце похожа. Бабку Настю-то у нас видел? На нее тоже похожа. А «вы» буква – как собака, когда спать под сани залезет и свернется.

   – А что же из этих букв получится? – поинтересовался я.

   – Что получится? Нюров получится!.. Моего отца и меня все так называют.

   – Значит, фамилия у вас – Нюров? А скажи­-ка, Артем: кем ты хочешь стать, когда школу окончишь, когда будешь взрослым?

   – Бригадиром буду, – не раздумывая, ответил он, будто то, что Артемка будет бригадиром, уже решено правлением колхоза.

   – Бригадиром, конечно, неплохо… А почему, например, не летчиком?..

   Но Артемка перебил меня:

   – Тогда бригадир тоже летчиком будет. Тогда коммунизм будет.

   – Любопытно. Объясни­-ка мне, Артем, как это бригадир, и вдруг летчик…

   – Сам газету пишешь, а не понимаешь, – укорил меня ясовей. – Мой отец так говорит: «С чумами в коммунизм не пустят». Тогда все в лектрическом доме жить будем, а олени пусть сами по тундре ходят, мох едят. Видел сегодня, как худо получилось? В другое стадо олени убежали, много дней их имать надо. Олени худые будут, пастухи устанут.

   – А при коммунизме-то разве не так будет?

   – Откуда же так­-то? Какие олени вместе захотят ходить – вместе пастись будут; какие вместе не захотят – на другое пастбище пойдут.

   – Значит, и в тундре коммунизм будет?

   – Тоже коммунизм будет, –уверенно говорит Артемка и испытующе смотрит на меня.

   Но я был вполне серьезен, и он успокоился.

   – Бригадир и пастухи, отец говорит, в поселке жить будут, — продолжал просвещать меня Артемка. – Бригадир, когда захочет посмотреть, как олени живут, скажет пастухам: «Товарищи, слетаем-­ка, однако». Потом на самолет сядут, бригадир мотор покрутит и – тррр… полетели. Самолет-то – он быстрее нашей упряжки скачет. За один день всю тундру обойдем.

   –  О-хо-оо! – вдруг воскликнул Артемка, осадив подсаночных над каким­-то обрывом.

   – Что, Артём – спросил я, предчувствуя что-то недоброе.

   – Смотри, смотри. Мадаха-­то совсем большая выросла.

   Я посмотрел вниз. Вода залила береговые кустарники и шумно неслась куда-то вперед. И это после первых осенних дождей! Я хорошо знал Мадаху­-реку: летом можно ее перейти по камням и даже не промочить подошвы тобоков, а теперь как разъярилась!

   – Может, повыше где есть переход? – спросил я Артемку.

   – На Камень подняться если, перейти можно, там мы с отцом совсем осенью переходили, — спокойно, как бывалый человек,  рассуждал Артемка. – Но туда лучше не надо ехать, лучше в чум ехать: все равно на бот опоздаем.

   – Ну, а как же быть? – начинал я сердиться.

   – Переходить надо, – сказал Артемка и, завернув упряжку налево, стал спускать с обрыва.

   Я безропотно последовал за ясовеем.

   – Средних оленей отстегни, – приказал мне ясовей, останавливая оленей у самой воды.

   После этого с обеих сторон саней мы привязали по оленю. Они, по мысли Артемки, должны были поддерживать сани на плаву. В упряжке же оставили трех остальных, но тягло (постромки) настолько укоротили, что пелеи чуть ли не касались головки саней.

   – Не получится ли плохо, Артем? –предположил я. Откровенно говоря, было страшновато, да и рискованно пускаться в пучину в такой «лодке».

   Артемка слабо улыбнулся в ответ: ему ведь тоже было боязно. Но мальчишка очень хорошо умел держать себя в руках.

   – Садись! – крикнул он и начал подталкивать хореем подсаночных.

   Олени дернулись, встали на дыбы… Хорей еще раз прошелся по их спинам. Мгновенье – и во все стороны полетели брызги. Течение сразу же подхватило нас вместе с оленями и понесло.

   –  Хей! Хыть! – кричал Артемка.

   –  Хей! Хыть! – сильнее его орал я.

   Маленький Артемка до пояса стоял в воде и с каким­-то остервенением дергал передового за вожжу. Я старался поддерживать его за малицу, сани же зыбко покачивались и, казалось, что вот-­вот уйдут из-под ног.

   Когда мы были уже недалеко от берега, олень, находившийся рядом со мной, вдруг окунулся с головой в воду, и я почувствовал, что сани уплывают из-под меня. Но в этот момент в руках Артемки блеснул нож.

   Артемка вмиг перерезал связки, и олени легко рванули нас вместе с санями на берег.

   – Ну вот, хорошо, – облегченно вздохнул мой ясовей, повернув ко мне взволнованное лицо. – Дьявольский олень, чуть плохо не сделал…

   Злосчастный олень как ни в чем не бывало стоял в стороне от нас и жевал.

   И снова мы поехали. По словам ясовея, до Тарханова оставалось недалеко – две остановки. Артемка еще быстрее гнал оленей.

   Хотя мокрая одежда липла к телу, но мы чувствовали себя чуть ли не героями: нам было приятно, что коварную речку мы все­-таки одолели. Всю дорогу, вплоть до самой тони, мы только об этом и говорили.

   В сумерках приехали в Тарханово. Рыбаки потеснились, дали нам возможность высушить одежду, согрели и накормили. К моему ясовею они отнеслись с особым вниманием. Суровые, видавшие виды люди посматривали на него с восхищением.

   Утром я садился на бот.

   – Ну, Артем, до свидания, – сказал я, подавая ему руку, и сердце у меня екнуло. – Как же ты обратно­-то?

   – Я совсем легкий, в обход поеду, по Камню, – беззаботно отозвался он. – А ты, товарищ, еще приезжай... – Но вдруг голосок его дрогнул. Артемка весь как­-то съежился, смутился и шепотом спросил:

   – Скажи, худо будешь, нет, писать?..

   – Нет, нет, дорогой ты человек Артемка, не буду я худо писать о тебе и твоем отце. Я напишу, что в тундре живет хороший мальчик Артем Нюров. Он очень хочет жить при коммунизме и обязательно будет жить при коммунизме. Он храбрый, добрый, хороший, а тогда ведь все люди только такими и будут.