Hosting services

Пичков Алексей Ильич

Алексей Ильич Пичков (30.03.1934– 16.09.2006) – поэт, писатель, журналист – прожил долгую жизнь. Родившись в Канинской тундре в семье оленевода, он получил образование в институте им. А.И. Герцена в Ленинграде. Работал в Канинском «Красном чуме», с 1957 г. – сотрудником газеты «Няръяна вындер» в Нарьян-Маре.

Член Союза писателей России (1967), автор более десятка сборников стихов и двух повестей, он стал, воистину, народным поэтом в Ненецком автономном округе, признанным классиком молодой ненецкой литературы. Герои Пичкова – родная тундра, оленеводы, рыбаки, охотники. Особое место в его творчестве занимают стихи и проза для детей.

А.И. Пичков писал на русском языке, хотя его родным языком был ненецкий. Его произведения уникальны тем, что это ненецкая литература без посредничества перевода.

* * *

Тундра – снежные дали без края,

Серебристый песцовый мех.

Без меня проживешь ты, знаю,

Без тропинок моих и вех.

У тебя их – тропинок – без меры,

Словно косы сплелись на снегу.

Только я вот без тундры, наверное,

Вдалеке прожить не смогу.

* * *

Летят олени, словно стрелы.

Красив их бег, как птичий лет.

А по равнинам белым, белым

Луна, как девушка плывет

В панице светлой, сшитой мудро PNAO_PichkovAI_2

Из синевы и ярких звезд.

Кто говорит, что нынче в тундре

Горит и властвует мороз?

Я много видел, много знаю.

Махни, метель, своим крылом.

Я только здесь и оживаю,

Твоим, земля, живу теплом.

* * *

Вот и гуси летят…

Над Печорой, над тундрой,

Над застывшими далями

Этой древней земли.

Гуси, серые птицы PNAO_PichkovAI_3

С ярким белым нагрудником,

Что на крыльях своих

В этот край принесли

С высоты оглядев

Круг знакомых становий

И ажурные вышки

Стальных буровых?

Не с обидой ли к нам?

Или с прежней любовью?

Что таит ваш встревоженный

Несмолкающий крик?

Я машу вам во след:

– В добрый путь,

В поднебесье! PNAO_PichkovAI_4

Вам еще предстоит

Не один перелет.

Вы живете –

Живы наши звонкие песни.

Вас не будет –

Наша лучшая песня умрет.

* * *

В этих сопках только цепкий вереск,

В этих сопках настоящий Север.

Если ветер – страшным великаном

Рвет он вереск – тот не поддается,

И кустарник в сопках остается

Со своею ягодой-дурманом. PNAO_PichkovAI_5

Если солнце – то уже жарища,

Комаров и гнуса, словно тучи.

Все живое, кажется, замучит,

Все сгорит, оставив пепелище.

Если дождь – вода из тучи хлещет,

По земле рождая сотни речек.

Но и дождь, конечно, не навечно,

Поглядишь – и снова солнце блещет.

Лишь зимой, полярной долгой ночью,

Вижу Север ласковым воочию.

Мне приятен резкий звон бурана,

Темный свод приятен поднебесья.

Зимний день одним витком аркана

Пролетает надо мной, как песня.

Я привычен к зимним переменам,

Все мы братья –

сыновья метелей.

И невзгоды все мы вместе делим.

Ищем счастья по равнинам белым –

Никогда мы тундре не изменим.

* * *

Я морю не клялся в любви,

Да клятвы оно и не просит.

Коль сильный – то смело плыви,

А слабых оно не выносит.

Я вырос на твердой земле

Мял жесткие тонкие травы.

На чаячьем белом крыле

Закат угасает кровавый.

Плохого он мне не сулит,

Смягчаются мрачные краски.

День завтрашний что-то сулит,

Не быль, так придумаю сказку.

Качается, стонет земля,

Как карбас рыбацкий на море.

Двум клятвам поверить нельзя –

Одну принимаю на горе.

Цвети же, родная моя,

Земля, отогретая летом.

Некошеный луг у ручья,

Еще не воспетый поэтом.

Плыви же, листок по реке –

Зеленый желанный кораблик.

Осока шуршит вдалеке,

Раскинув звенящие сабли.

Пой светлую песню, земля,

Еще далеко нам до жатвы.

Двум клятвам поверить нельзя –

В одну я уверовал клятву.

Я сын этой хмурой земли,

Где блеклые, серые краски

Во мне, как цветы, расцвели

И лучше, и чище, чем в сказках.

Алексей Пичков

СЯТУК

Фрагмент

Помню тот далекий солнечный день, когда отец, возвратившись из стада, принес мне небольшой рыженький комочек, который шевелился и попискивал, пытаясь соскользнуть с широкой отцовской ладони. Глазки-бусинки его беспокойно бегали по сторонам. Я догадался: это был лисёнок.

Я лежал в открытом балагане, и солнечные лучи падали прямо на меня. Полог был сшит из пестрой материи, и мне казалось, что я лежу среди диковинных цветов на лужайке. Рядом потрескивала сухими ивовыми дровами железная печка, шумел чайник, позвякивая крышкой, и было слышно, как закипала в котле вода.

Мать суетилась в переднем углу чума, готовила завтрак. На столе уже расставлены чашки, вместе с любимыми сушками, горкой наложен на большой эмалированной тарелке только что выпеченный хлеб. Топлёное масло стояло в кружке на краю печки. Отец присел рядом на шкуру. Лисёнок всё ещё изучал ладонь, острой мордочкой тычась в жёсткие пальцы. Он беспомощно поднимал её вверх и снова жалобно пищал: вероятно, звал свою мать, просил есть.

– Сятук, настоящий Сятук, – сказал отец, глядя как лисёнок пытается схватить своими маленькими белыми зубками его палец.

– Сятук по-русски будет «кусачий», – сообразил я.

– Хорошее имя, – решил отец.

– Не имя, а кличка, – поправил я. Зиму пролежал в больнице (у меня сильно болели глаза), и деревенские мальчишки, навещавшие меня, говорили, что у собак и кошек, а также у лошадей нет имени, а только клички. Хотя я с ними и не соглашался, потому что по-ненецки все живущее и растущее на земле имеет имя. Но сейчас, чтобы показать, что и я что-то знаю, вспомнил тот разговор.

– Правильно, – кивнул головой отец. – Пусть будет кличка у нашего лисёнка. Сятук так Сятук.

Мать суетилась около стола, прислушивясь к нашему разговору. Иметь лисенка в чуме, конечно, не очень-то радовало её. От меня и моих затей, как она говорила, у неё и так голова шла кругом. Но она пока молчала. Положив в кипящую в котле воду куски мяса, спросила:

– Сейчас чай-то будете пить или мяса подождёте?

– Подождём, – ответил отец. – Я в стаде чаёвничал, сыт пока. Ты как, Эле?

– Пожалуй, мать, подождём, – поддержал я отца.

– Сятук Сятуком, – наконец вмешалась мать, – покормить его надо. Ему бы сейчас около тёплого материнского живота лежать да молочко тянуть.

– Нету матери-то у Сятука, – вздохнул отец. – Вон Лыско, будь он неладен. Подвернулась лисица, а он её – в зубы.

Лыско, огромный пестрый пёс с длинной клочковатой шерстью, поднял продолговатую морду, взглянул на отца преданными глазами и широко зевнул, показав жёлтые клыки. Но не услышав в голосе хозяина обычных ласковых интонаций, встал, лениво потянулся и вышел из чума. Подальше от беды.

– Да и провинилась лисица перед нами с Лыском, – отец кивнул в противоположный угол чума. Только сейчас я заметил там что-то темное и бесформенное.

– Теленок это, – пояснил отец, увидев мой вопросительный взгляд. – Покусала она его, а лисенка мы после нашли. Слышу, кто-то пищит в норе. Вот мы с Лыском и спасли его.

И отец осторожно положил лисенка на моё одеяло. Я притронулся к нему. Он ловко схватил мой палец острыми, как иголочка, зубами. Схватил осторожно, видимо, хотел поиграть со мной или думал, что палец мой – это материнский сосок, из которого вот-вот брызнет струя молока. Я взял лисенка на руки и подбросил. Он упал на спиНу но с большим проворством перевернулся и пискнул, будто обиделся, что я так плохо с ним поступил. Тогда я сделал из овчинного одеяла что-то наподобие норы и положил туда Сятука. Уставший лисенок не противился. Он свернулся клубочком и закрыл глаза. Укрыв его лёгким платком, я быстро оделся.

– Мама, ты поглядывай за ним. Я сейчас, скоро.

Сверстников у меня в стойбище было много. Правда, все они считали себя взрослыми, потому что учились в школе. Даже сын нашего бригадира Федорко, перешедший во второй класс, поглядывал на меня свысока.

– Что с него возьмешь, – говорил он ребятам, когда я ранил руку отцовским ножом, строгая для них же стрелы из палочек.

У старших ребят были настоящие луки, согнутые из тугого вереса. Иногда они мне давали пострелять, и я всегда за это должен был что-нибудь сделать: то принести конфет, то сушек, то взять в ящике у отца гвоздей (а в тундре они на вес золота, как говорили в стойбище). И чего только не приходилось делать, чтобы быть в компании взрослых ребят. «Вообще-то – думал я, – какие они взрослые? Тот же Федорко на два пальца выше меня, и я хорошо слышал, как недавно отец назвал его сопляком за то, что он отрезал кусок от нового ременного аркана на тетиву». Но вслух я об этом не говорил. Ведь Федорко был сыном бригадира. Отец разрешал ему запрягать молодых оленей, и Федорко иногда давал мне править упряжкой. У меня, конечно, тоже были свои сани и, пожалуй, не хуже Федорковых, а если признаться, то даже лучше, но что поделаешь, если хочется быть со взрослыми и грамотными ребятами. Но шел я сейчас совсем не к Федорко, а к Сёмке Ханзерову. Он и вовсе старшеклассник, в пятый класс перешел, но меня никогда не гнал от себя. Когда Сёмка приходил в наш чум, то беседовал с отцом, как взрослый.

* * *

Сегодня с нами лисёнок. А это уже новая забава, новые заботы. Про лисёнка пока ещё никто не знает. Узнают ребята, прибегут обязательно. Будет тогда каждый лезть со своим советом. Ну и пусть. Дядя Виктор знает, как растить лисят. Сёмка все выпытает у него. Разговор в чуме уже шёл совсем про другое.

– Григорьевич, – так обычно обращался к моему отцу Сёмка. – У какой важенки лиса-то телёнка покусала?

– У смирной важенки, Сёмка. Ты ведь был на каникулах зимой у нас. Помнишь, передовой она была, когда мы с дядей в Хэ-Яха за тобой приезжали?

– Как, не помню, – солидно отвечал Сёмка. – Светлая важенка была, горбоносая.

– Вот-вот, она и есть.

– Тогда мы с Эльком в стадо пойдем. Важенку поймать надо. Молока надоим, в бутылке лисёнку принесём. Надолго ему хватит.

– Хорошо это, правильно, – поддержал Сёмку дядя Виктор, – помню, мы тоже молоко от важенки брали для своего лисёнка.

– Так её и ловить не надо. Хлеба только возьмите. Она ведь кормяжка, – посоветовал отец. – Ищите её сейчас у Вис-озера. Правее прошлогодней стоянки, помнишь, Сёмка?

– Как не помнить. Не маленький ведь. В прошлом году там сани свои сломал. Место приметное.

– Там она, важенка. Там телёнка потеряла, там и ищет. Умная важенка. Первого телёнка за восемь лет теряет.

...Вис-озеро, как озеро. Только рыбы в нём нет никакой. Была виска, да совсем заросла. Садятся на озеро и утки. А одна пара так и вовсе там живёт. Гнездо, наверно, где-то в траве. Да и на что оно нам с Сёмкой, ихнее гнездо. Яйца же запарены, вот-вот птенцы должны появиться. Правда, Сёмка хотел ружьё взять, но я отговорил.

– Тяжело будет с ружьём-то.

– Пожалуй, ты прав. Идём ведь за молоком для лисёнка. Мы оба были правы. Ружьё могло бы нас так отвлечь, что мы вообще забыли бы, зачем пришли к Вис-озеру.

– А ты, Сёмка, хлеб-то взял? – спросил я своего друга.

– Взял несколько кусков. Вот где лежат, – показал он на свой раздувшийся карман.

День был в разгаре. Высоко в небе стояло солнце. Но земля была ещё почти голой. На рыжеватых торфяных буграх лишь недавно появился морошечный лист, темно-зелёные лапки которого устилали и травяные кочки в низинах. Это были первые вестники пробуждения земли. И хотя наряд ее не был ярок и многокрасочен, ещё предстояло ему вспыхнуть разноцветными лепестками полярных цветов, первая зелень радовала глаз. В сухом воздухе пахло теплом земли. Море кустов ещё было то чёрным, то коричневым, но местами уже подернулось зеленоватой дымкой. Это проклёвывались первые листочки на полярной иве и ольхе. Маленькие, словно зелёные иголочки, тянулись они к солнцу. Но пройдет день-другой – и заколышется зелёной волной вся долина. Появятся первые цветы и, конечно же, полярный мак. Загорится от него жёлтым ярким огнём земля, и только белая, будто полосы выпавшего снега, болотная пушица остудит это неистовое пламя проснувшейся земли. Расцветёт и ромашка с белоснежным трепещущим венчиком вокруг жёлтого кружка, похожая на маленькое солнце. Хорошо в эту пору в тундре!

Вис-озеро было небольшим и круглым. Берега его сплошных зарослях кустарника. Но не озеро нас интересовало. Мы искали горбоносую важенку. Она должна была, по словам отца, находиться где-то здесь.

– На сопку пойдем, – посоветовал Сёмка. – Оттуда виднее будет.

Мы взобрались на небольшой угор.

– Гляди, вон важенка, – подтолкнул он меня. Видишь?

Я увидел её. Она шла, низко опустив свою безрогую голову, принюхиваясь к оленьим следам и тревожно рехая: «Хов, хов». Увидев нас, она, ловко огибая кусты, рьсью побежала к сопке. Но шагов за десять остановилась, внимательно оглядывая нас. Старая её шерсть выветрилась, стала почти белой, местами вывалилась клочьями; горбоносая её морда с большими тёмными глазами уставилась на меня.

– Глупая, – крикнул я. – Зря ведь бегаешь. Нет твоего телёнка. Отец уже шкуру, наверно, снял с него. А ты всё бегаешь да рехаешь.

Сёмка достал из кармана кусок хлеба и протянул eго важенке.

– Ну горбоносая, иди, попробуй хлеба. Как он вкусно пахнет! Лучше, чем мох. Подходи.

Важенка подозрительно покосилась на Сёмку, сделала ещё несколько осторожных шагов, вытянула шею, принюхалась. Постояла на месте, словно раздумывая, нет за всем этим какой-нибудь опасности, не сделают ли что-нибудь коварное эти маленькие люди, пришедшие сюда. Опытным глазом она заметила и тынзей на согнутом локте Сёмки. Сделала ещё шаг и остановилась. Вымя был полное. Молоко вот-вот брызнет на землю. Ей очень хотелось, чтобы малыш взял сосок своими тёплыми губами, и тогда она снова почувствовала бы ту приятную истому, то блаженство, которое всегда испытывает мать, кормящая своё дитя. Но где сейчас её малыш, она не знала. Зато помнила, как эти маленькие люди, протягивающие ей хлеб, гонялись в стойбище за оленями, чтобы накинуть ненавистную длинную верёвку на рога, пугали криками, а то пускали взмахом руки собак, и те гоняли оленей. Нет, довериться им она не могла. Она больше уважала людей повыше ростом, которые ходили по земле тихо и важно, а не как эти, вприпрыжку, с шумом и криком. Постояв немного ещё раз призывно выдохнув: «Хов, хов», важенка повернулась и пошла прочь.

– Нет, хлебом её сейчас не заманишь, – рассудил Сёмка. Морошечного листа и травы нахваталась, вот и хлеб ей не в радость. Надо её все-таки поймать. Не зря тынзей взял.

Он огляделся вокруг.

– Я спрячусь вон у того куста, – он махнул вниз, к подножью сопки. – А ты тихонько повернёшь важенку туда. А потом иди за ней, не давай ей свернуть в сторону. Она устала, бегать много не будет.

Важенка была на виду. Она тихо шла по старым оленьим тропам, изредка наклоняя к земле голову: то тянулась к молодой траве, то тревожно оглядывалась. Сёмка спрятался за кустом. Когда я отошел и оглянулся, Сёмки уже не было видно. Я зашел важенке спереди. Взмахнул рукой. Она остановилась и снова внимательно оглядела меня. Потом повернулась и неторопливо пошла обратно. Я забежал сбоку так, чтобы она направилась по тропинке, что вела к тому кусту, за которым спрятался Сёмка.

Получилось всё так, как и было задумано. Важенка даже не успела отпрянуть, а тынзей Сёмки уже захлестнул её за шею. Она даже не удивилась этому, будто знала, что большего зла люди её не сделают, правда, могут запрячь в нарты. Важенка, глубоко вздохнув, встала и зажмурила глаза. Вымя уже ломило от тяжести, кружилась голова от долгой бесконечной беготни по одному и тому же месту. Она вроде была даже рада, что будет ей время отдохнуть, может быть, ей даже дадут возможность полежать.

– Попалась! дружелюбно сказал Сёмка. – Разве мы тебе плохого хотим? Стой, стой. Полежать ещё успеешь.

– Эле, держи-ка веревку. Да ближе к шее берись: важенка смирная, ничего не сделает. А я сейчас.

Сёмка не раз пробовал оленье молоко. Он подошёл к важенке. Встав на колени, несколько раз ткнул кулаком по вымени. Важенка вздрогнула. Ей показалось, что вернулся её теленок, тычется мордой в тёплое вымя. Она открыла глаза и заметила мальчика, стоящего на корточках, но уже не могла сдержаться, когда он взял сосок своим тёплы ртом. Важенка облегченно вздохнула. Сёмка с наслаждением сделал несколько глотков. Молоко было жирное, сладкое. но он помнил, что пришли они сюда ради лисенка и стал ртом выцеживать молоко в бутылку.

– Ты слюну не пускай туда, – заметил я.

– Не корова ведь, как доить-то ещё, – недовольно проворчал Сёмка. И он снова принялся за своё дело. Когда бутылка наполнилась, он передал её мне, ещё несколько раз приложился к вымени, а потом предложил:

– Ну-ка, Эле, и ты попробуй.

Мне ещё не приходилось пить оленьего молока. Но почему бы и не попробовать. Я тоже встал на колени и приложился к соску. И впрямь, молоко было очень вкусным.

…С бутылкой молока поздно вечером мы вернулись в стойбище.

– Явились, – встретила нас мать. – И где только вас леший носит. Ведь это отец вас надоумил к важенке-то идти за молоком. Чистый ребенок!

Спорить не было смысла, да и устал я порядком.

– Лисенок-то где?

– Да вон с отцом. За пазухой у него. Привык уже. А сейчас давайте есть. Ведь, Элько, ты целый день ничего не ел.

– Утром у Сёмки чай пил. Да и хлеб у нас с собой был.

– На одном хлебе целый день. Непоседы вы. Сёмка, ведь ты большой, а всё нашего таскаешь с собой.

Я заступился за товарища:

– И ничего не Сёмка. Сам я пошел. Сёмка да Сёмка. У меня своя голова есть.

– Ладно, не горячись, – мать погладила мою голову. – Скоро в школу. Бегать-то бегай, а чум свой не забывай. У меня вон камусы замочены, к школе тобоки тебе сшить надо.

– Зачем? – запротестовал я. – Сёмка, скажи, зачем мне в школе тобоки? Там в ботинках и в валенках ходят. Вечно ты, мать, что-нибудь придумаешь. От них шерсть одна.

– Ну да ладно, – махнула мать рукой. – В школу-то ведь не в ботинках поедешь, в тобоках.

– Мы с Сёмкой вышли на улицу. Сели на мои нарты. Долго смотрели в сторону Вис-озера, над которым поднимался вечерний туман. Где-то за буграми пронзительно закричала гагара. А солнце, как и днем, высоко стояло над горизонтом. Наступала, белея, полярная ночь. Это чувствовалось. Стало прохладней, хотелось спать.

– Ты, Сёмка, в чум пойдешь?

– Да, вроде дядя кустарник привез. Надо к утру нарубить. А ты, Эле, спи.

– Мать, кормила вчера Сятука? – спросил я утром, лишь только открыл глаза.

– Буду я тебя ждать, как же. Бульоном кормила.

– А что, он уже из чашки есть умеет?

– Какое там, из чашки, палец в бульон окуну а он лижет. А ты вставай. Отец уже полоз вытесал, а ты всё в постели. Сегодня за своим лисёнком сам смотри. Мне некогда, у меня своей работы хватает.

– Ладно, – сказал я.

Одевшись, я заглянул в материн балаган, он ещё не был свёрнут. На подушке я увидел своего лисенка. Он спал, сжавшись в комочек.

– Не мешай ему, – вмешалась мать. Пусть спит. Иди ешь.

Отец, видно, успел сходить к речке. На столе в тарелке краснели куски гольца. Он всегда так, один ходит. Что бы меня разбудить? Ведь сетки-то ставили вдвоём. А то получается, что будто он один в чум всё несёт. Всё-таки вдвоём-то было бы лучше. Можно лишний раз в разговоре с ребятишками вставить: «Сегодня что-то мало рыбы попало. Только пяток гольцов запуталось в сетке». А сейчас вроде бы и врать нехорошо. А похвастаться, кому не хочется перед товарищами. Вот и делай, что хочешь.

Я попробовал рыбу. Она была ещё горячая, мать, наверное, совсем недавно вытащила гольца из котла. Чай пить не хотелось и я зачерпнул жирной светлой ухи. Неторопливо, с куском хлеба выпил почти всю кружку. В желудке потеплело.

Надо выйти на улицу. Все парнишки так делают. Вначале около чума копошатся. В хозяйстве каждому в эти утренние часы найдется работа.

Только взял я маленький топорик и хотел нарубить немного кустарника, как тут же откуда-то появилась мать и отобрала топор.

– Без пальца хочешь, что ли, остаться? Без тебя нарубим. Сколько раз тебе говорили, чтобы топоры да ножи в руки не брал.

Я, конечно, знал, почему мать беспокоится за меня.

Ещё недавно отцовским ножом – пя харом – очень тонким и острым, я совсем нечаянно порезал себе палец. И топор, по мнению матери, мне тоже нельзя было брать, потому что и он оставил на мне отметины. Глубокую рану на руке я сделал ещё зимой прошлого года. Помню, меня возили даже в деревню, показывали врачам. один палец у меня до сих пор плохо сгибается.

Я пошёл к отцу. Он сидел за своим ларем на шкуре, поджав ноги. И вправду, один полоз, уже готовый, лежал на траве. Подходила к концу работа и над вторым.

– Что, Эле, поймали вчера важенку?

– На хлеб не подошла. Сёмка тынзеем поймал. – Я присел рядом с отцом.

– Куда полозья-то? – деловито спросил я.

– Вон утицу, грузовую нарту, обуть надо. Скоро ведь на Камень подниматься будем. На утице-то уже не полозья, а доски. Пока время есть, подремонтировать надо. Да и тебе новые сани смастерить пора, как-никак в школу поедешь. На старых-то разве хорошо? На новых, Элько, будто на большой праздник, поедешь. А вы с Сёмкой за горбоносой важенкой присматривайте. Она ещё с неделю молоко давать вам будет. Только смотрите, каждый день молоко берите, а то вымя высохнет, и Сятук ваш без молока останется. А с молока он быстро вырастет, через неделю, пожалуй, покою нам в чуме от него не будет. Вон Сятук, какой ещё зверек, а утром – то за нос схватит, то за ухо дёрнет то в волосах лапками запутается. Он меня и разбудил. На улицу вышел. а мать твоя вообще на улице в старом балагане спала.

– А Сёмку, отец, видал?

– Сёмка с дядей кустарник пошли рубить. Придут скоро. Времени-то – отец посмотрел на часы, – ещё мало. Восемь часов. Так что твои дружки делом заняты.

Я ещё немного посидел около отца. Смотрел, как ровно, будто рубанком, вытесывает он своим норвежским топориком, похожим на маленький колунчик, полоз. Сидит отец на шкуре, поджав под себя ноги, во рту у него небольшая щепочка, он задумчиво грызет её, а рука плавно ходит взад и вперёд; полоз он притягивает к себе левой рукой. а топорик, закругляя стружку, движется и движется, оставляя за собой желтую полосу крепкой кренистой ели. Полоз, конечно, будет что надо. Умеет отец выделывать полозья, которым не страшны каменистые дороги: они будут, как по снегу, скользить по мокрой траве, по кустарникам.

– Ну я пошел, отец, Сятука кормить. Если Сёмка вернется, пусть в чум к нам идет, ладно?

СЛОВАРЬ

Аргиш – поезд из оленьих упряжек.

Амдюр – шкура, расстилаемая на нартах.

Балаган – полог, палатка, сшитая из ситца или из марли для защиты от комаров.

Вадега, вадежка – омут, подводная яма (коми).

Важенка – самка северного оленя.

Вандеи – грузовая нарта для продуктов и вещей.

Виска – протока, соединяющая реки и озера.

Ворга – тундровая дорога, летник.

Ера – низкий кустарник (печорское).

Копытка – некробактериоз, инфекционное заболевание оленей.