Памятка гражданам об их действиях при установлении уровней террористической опасности

Ангелина Владимировна Прудникова сообщает, что северодвинским и архангельским читателям больше всего запомнились  Вадако” Ларь с его сюдбабц и Валерий Селивёрстов с поэтическим словом современной молодёжи.  Их новые произведения ждут для публикации в следующих выпусках альманаха.

Поскольку альманахи имеются только у самих авторов, публикуем некоторые вошедшие и не вошедшие  в «Русского Севера слово» произведения.

Валерий Селивёрстов

* * *

Ещё до рождения я точно знал,

Что должен нести что-то важное в зал.

И не имеет значения – через звук или цвет,

Я в искусстве ищу на вопросы ответ.

 

Писал и пишу в целях саморазвития

На бумаге оставляю самые важные события.

Не так часто, конечно, но зато всё с душой –

Мысль за мыслью, черта за чертой.

 

 

* * *

Хрупкие стекла льда бьются на водной глади,

Ветер сдувает с облака снег и дождь.

Вспомнился крайний север. Место,

где солнца ради

В тени полярной ночи упрямо ждешь.

 

Ветер по тундре воет, редкие гнет березы,

Ели стоят упорно, как строй солдат.

Северное сияние, ливни, метели, грозы.

Реки от холода в зимнее время спят.

 

Север, прекрасный север,

Ты вдохновляешь многих.

Северный мир поэзии, прекрасный мир.

Помню десятки строчек, нежных,

немного строгих,

В них своя вечность, время и свой эфир.

 

Помню о трех героях, детях литературы,

Что для поэзии севера – три кита.

Будто писали тундру строчками и с натуры,

Патриотизмом сыпали, как с куста.

 

Вспомнился май с сугробами,

что наряду с капелью.

Земли под мягким пледом из трав и мхов.

Помню стихи, навеянные метелью,

Тундру, цветущую строками из стихов.

 

 

Вспомнились чьи-то песни,

ритмы родных напевов.

Песни про город, исполненный зимних чар.

Там под родные ноты, в текстах родных припевов

Слышу родное имя, мой Нарьян-Мар.

 

***

Неважно, будь ты немец, русский, грек,

Поэт, политик, физик, все такое.

Важнейшее определение – человек.

Уже потом все остальное.

 

ВЫБОР

 

Режущий свет от висящих вокруг реклам.

Пыль от дорог и машин, что всегда вокруг.

Всё, что я должен, я должен вернуть всё сам,

Каким бы безумным ни был сердечный стук.

 

Слова распишу по транскрипциям и слогам,

Чтобы сложнее было понять всю суть.

Выбор, который всегда выпадает нам,

Затем не дает возможности всё вернуть.

 

Дальше останется только ломать себя

Сотней вопросов о правильности пути

(Я рассуждаю о жизни, её любя,

Лучше, чем жизнь, нам вообще ничего

не найти).

 

Бывает и так. Безысходность бросает в дрожь.

По коже мороз, лихорадка и нервный тик.

От этого лучше всего промывает дождь.

И я каждый раз жду дождь, я уже привык.

 

И мой самокат по дороге летит, скрипя.

Приходится даже пешком иногда идти.

 

Я рассуждаю о жизни, её любя.

Лучше, чем жизнь, нам

Вообще

Ничего

Не найти.

 

***

Как ветер, влюбленный в степь,

Тоскует, зажатый стенами.

Как кит, не порвавший сеть,

Как сторожи между сменами.

Как птица без сил лететь,

Как волк, без клыков и стаи.

Сжать волю в кулак и петь.

 

Что дальше? Никто не знает.

 

***

Когда зимой очухаюсь от дел,

Возьму маршруты к городу родному.

Я ведь уже соскучиться успел

По близким. По реке. По дому.

 

***

Петра творение встретит бурлящей серостью.

Небом цвета асфальта, асфальтом оттенка туч.

Плоды получения ВО далеки от спелости,

Наверное, поэтому вкус их так горек, жгуч.

 

Высоко над землей стремление идти

начинает  сыпаться,

Крепкая воля грустно уйдет в песок.

Возможно, мне надо просто немного выспаться,

Вот только тоска по близким пробьет висок.

 

А снег в виде хлопьев падать не думал, кажется.

Все движется по стартовой не прямой.

И скоро все это явно на мыслях скажется,

И пусть целый мир над детской мечтой

куражится.

Я просто хочу домой.

 

***

Хлопьями выпал снег,

Бескомпромиссный, белый,

Будто товарный чек

Или в строке пробелы.

Будто лебяжий пух

И белый вальс на танцах

Радовал зрение, слух,

Радовал иностранцев.

 

Север продрог, замерз,

Север прихорошился.

Бабушкин теплый морс

Вспомнился и приснился.

Песни полярных дней

Будут звучать до марта,

Ночи под цвет теней,

Ночи длиною в квартал.

 

В белом Лесной проспект.

Символ родной природы,

Выпавший первый снег –

Лучшая новость года.

 

 

МОРЕ

 

Я долго искал бесконечный простор, мое море.

Я долго ходил по улицам темным и светлым.

Прибрежное эхо морскому волнению вторит.

А я на асфальте нервно считал километры.

 

Ходил в магазины, цинично считая монеты,

Бросался в толпу на концертах под крики героя.

Я стал забывать, что ты вообще и где ты.

Хотя скорее, я стал забывать второе.

 

Нетленные ценности с детства впадают в душу.

Я знал, что найду тебя. Молча скитался, верил.

В шумном тумане морское дыхание слушал.

Слушал твой голос...бриз твой...вдохнуть не смея.

 

Наверное, классно безумно взаимно влюбиться,

Наверное, важно уметь, когда надо, проснуться.

 

А небо – как образ, к которому надо стремиться,

А море – как небо, которого можно коснуться.

 

ИНТЕРНЕТ

 

Каждый во власти программных строчек,

Жаждет урвать себе техно-кусочек,

Сдал бы за это часть своих почек,

За парочку строк между жирных точек.

Только бы вникнуть в пространство и-нета.

Неважно – зима, весна или лето.

Безумные ночи под клацание кнопок

Согреют не хуже, чем пара стопок.

Специальный язык сетевого трепа –

Пунктуацию и орфографию в топку.

Лол, школота.

Учить язык – это тема не та.

Удобное место для агитации,

Тру серфер онлайн в любой ситуации

С айфона, с айпэда, с айпода, с макбука.

Монополия – это забавная штука.

 

Если хочешь что-то узнать – погугли,

Если хочешь кого-то найти – Фэйсбук.

И пока от компов не останутся угли,

Будет жить-процветать Интернет-недуг.

 

Боже!

Храни Википедию, огромный словарь,

Ожегов, в принципе, нафиг не сдался.

Под ножкой стола лежит Владимир Даль,

Да просто чтобы стол не качался.

Нечем свободное время занять?

Глянь поугарнее видео в Ютюбе!

Банальные фотки успели достать?

Залей в Инстаграмм свою пломбу в зубе.

 

“Я программист, показатель прогресса,

С утра за компом, без волнений, стресса,

Капают деньги, о чём волноваться?

Буду себя обеспечить стараться.

Планы на жизнь предельно просты:

Сеять программы, плодить посты.

Когда был поменьше, мечтал о другом.

Теперь Интернет, остальное потом”.

 

 

ПИСЬМО ДОМОЙ

 

Мам, пап, привет! Как ваши дела? В порядке?

У нас выпал снег календарно, но вновь растаял.

Прогноз вроде зимний, но только неровный, шаткий.

И все же жалею, что теплую куртку у вас оставил.

 

Пишу по ночам, потому что совсем не спится.

Не то что бессонница, просто привык попозже.

За дверью по-прежнему ждут королев и принцев.

За дверью по-прежнему к людям с идеей строже.

 

Декабрь в разгаре, а льда на реке ни капли.

А помню, как раньше гоняли в футбол в сугробах.

Когда-нибудь так поиграем ещё? Да вряд ли.

Надо держаться друг друга, согреться чтобы,

Но что-то не так, мир жесткий и твердолобый.

 

Песни пою везде, только мерзнут руки.

Сумел пирожками согреться и чёрным чаем.

Я помню треск льда и другие морозозвуки.

Мы с другом решили, что очень по ним скучаем.

 

Но, в целом, на жизнелыжах качусь удачно.

Здесь не накатано, но я же не зря на лыжах.

И даже в полярную ночь все не так уж мрачно.

Видно, сквозь путь мой промчался не черный, рыжий.

 

Здесь думают, в Нарьян-Маре лето минуту длится,

И каждый повсюду ходит с ручным оленем.

А я соглашаюсь.

Север мне часто снится.

Тоску заглушаю мёдом или вареньем.

 

Мам, пап, у меня есть к вам небольшая просьба.

Вложите в конверт кусочек своей метели,

Мини-снеговичка, северное сияние и скрип мороза.

Я буду здесь ждать под питерские капели.

 

Вадако” Ларь

Хасава сюдбя

 

Сколько себя помню, я все время в чуме нахожусь. Кроме меня, в чуме моя мать и моя сестра старшая, больше никого нет. Когда просыпаюсь, передо мной еда готовая, чай горячий и мясо свежее. Еду мне мать готовит, из чума выйдет, в чум войдёт, всегда с едой заходит. Пока я маленький, каждый день кушаю, каждый день засыпаю под песню мамы. Потом мама принесла маленький сверток, сказала: «Вот, нашла маленькую девочку». Старшая моя сестра спросила: «Где нашла?» Мать ответила: «На берегу ивняковой речки, вокруг кочки бегала». Сестра моя опять спрашивает: «Не убежит?» Мать наша говорит: «Нет, я ей ручки-ножки туго спеленала, теперь только кормить будем, потом к нам привыкнет, никуда не убежит». С тех пор так и живём, мама и старшая моя сестра, они нас двоих, маленьких, кормят. Недолго так жили. Как только в макодане по ночам стало темно становиться, послышался снаружи шум большой и ещё говорили голосами разными. Кто там были, все вокруг чума ходили, а в чум не заходили. Потом слышно было, как уехали все. С той поры меня и сестрёнку маленькую старшая наша сестра кормит. Сестра из чума выйдет, в чум войдёт, тоже, как мать, с едой заходит. Так дальше живем.

Сколько времени прошло, не знаю. Сестра моя младшая уже по чуму ходит-бегает, в очаг дрова подкладывает, только я все сплю, а когда не сплю, то еду ем. Старшая моя сестра еду готовит, а младшая ей помогает. Теперь я просыпаюсь не каждый день, а только тогда, когда в макодан полная луна смотрит. Когда просыпаюсь, передо мной много еды и чайник медный горячий и целая нога оленя, задняя или с лопаткой. Старшая сестра совсем почти взрослая стала, а младшая уже сама куколки из сукна и клювиков шьёт, сама с собой играет. Однажды я не от луны проснулся, проснулся от шума большого. Смотрю, сестрёнка маленькая под балаганом прячется, а у старшей сестры две косы заплетены, в каждой косе бусы разноцветные и подвески медные. От бус в чуме словно радуга играет, от подвесок звон переливчатый. Хоть в чуме и звонко от подвесок, но слышно, как вокруг чума ходит кто-то.  Вокруг чума ходит, а в чум не заходит. Сестра старшая тучейку с подушки взяла, из чума вышла. Как из чума вышла, шум поднялся, потом тихо стало. С этого времени меня младшая моя сестра кормит, младшая моя сестра мне новую одежду шьет, на меня ее одевает. Теперь вдвоем живем.

Теперь я долго сплю. Просыпаюсь, когда на меня через макодан солнце горячее прямо сверху смотрит. А другой раз просыпаюсь, когда на меня очень темная ночь смотрит. Когда просыпаюсь, целый день пока в макодан смотрю. В макодан смотрю, потом кушать начинаю. Теперь передо мной целый стол еды, чайник сестра двумя руками с очажного крюка еле снимает, а потом я целую тушу оленя ем, летом с кровью горячей, зимой мясо-строганину. Моя младшенькая сестра мне большую одежду шьет. Шьет из шкур медных, а нитки у нее железные, а иголка серебром блестит. Как она мне еду готовит, я не вижу. Вижу только, как посуду пустую со стола убирает. Как стол уберет, она рядом садится, по голове меня гладит. Когда по голове гладит, она песню поет, ту песню, которую нам мама пела, когда мы маленькие были.

 

У речки ивняковой чум стоит,

В речке вода сверху вниз течет,

Весной лед по речке вниз идет,

Летом по речке рыба вверх поднимается.

 

Спи, мой маленький мальчик,

А когда проснешься,

Не ходи ты по речке вверх,

Не ходи по речке ты вниз.

 

Сестра младшая песню поет, а сама плачет. А слезы такие горючие, что в моей медной малице дырки появляются. Потом я засыпаю, а когда просыпаюсь, на мне новая малица, без дырочек. Видно, пока я спал, сестра новую малицу сшила. Так живем.

Я сплю теперь так крепко, что просыпаюсь, когда сестра младшенькая меня медной колотушкой в лоб ударит. Колотушка от удара на другую сторону чума отлетает, а я только лоб чешу спросонья. Младшая моя сестра подросла, красивая выросла – высокая, стройная, наверно, имя ей будет «Ябтане». Ябтане мне говорит:

–  Кушай, братец, хорошо, пока еда есть. Как бы тебе потом без меня не голодать.

От таких слов у меня в глазах слезы. Хочу ей ответить, а слова сказать не могу, язык, как хвост тайменя, только вверх-вниз поднимается-опускается. Я к сестре руки протягиваю, она меня за руки поднимает, я сажусь. Сестренка мне стол готовит. Что на стол ставит, я сразу съедаю. Два чайника у сестры. Один греется, из другого я чай пью. Как попью из одного чайника, из другого пью. Пустой чайник сестра водой наполняет, опять его над очагом вешает. Пью, пока медная малица насквозь мокрая не станет от пота на спине. Потом я оленину ем. Теперь я ем мясо сушёное и вяленое. Над очагом туши оленей висят, макодана не видно. Когда мясо съем, тогда через макодан небо видно. Когда наемся, мне Ябтане новую малицу протягивает. Старую малицу сестра помогает мне снять, новую малицу сестра помогает надеть. Когда оденусь, голова сама на подушку клонится. Сестра Ябтане меня по голове гладит, я сразу засыпаю. Сплю теперь долго.

Во сне я по облакам хожу. Я такой большой, что земля меня не выдерживает. Где пройду – там озеро, где отдыхаю, лёжа, – там море. Тогда я на облака поднимаюсь, по ним хожу. По облакам ходить очень хорошо, мягко, сверху видно все. Там олени ходят, там деревья от ветра гнутся, а там, в океане, медведи с моржами за льдины борются. А вот чум стоит, маленький, меньше облака. В чуме сопит кто-то, видно крепко спит. Чум маленький, а облака большие, мешают смотреть. Я на облака дунул и из них снег выдул, снег на чум начал падать.

Тут я проснулся. На меня с макодана снежок упал. Сестры моей Ябтане не видно. В чуме темно, только в очаге маленький огонёк, да в макодане свет сквозь снег еле пробивается. Я лежу, по сторонам взглядом вожу. Никого нет. Стол пустой, над очагом ничего не висит, ни чайника, ни котла и мясо не сушится. На мне малица заиндевела по краям да на рукавицах. Что же мне делать? Засунул я руки в рукава малицы, себя по бокам похлопал, от снега отряхнул. Снег отряхнул, стал садиться. Руку согнул, под себя подвернул. Другую руку тоже согнул, с другой стороны под себя подвернул. Воздух в грудь вдохнул, из груди выдохнул, руками толкнулся. О, я сел. Сам сел. Что дальше делать?

Сверху на меня снова снежок упал. Я руку поднял, снег с головы смахнул. Что же дальше делать? Мама моя ходила, сестры мои ходили, неужто я не смогу ходить? Руками я подтянул к себе ноги, подняв вверх колени. Дальше я оперся на постели руками и оттолкнулся-качнулся вперед. Теперь я сижу на корточках. Руками я теперь опёрся впереди себя, немного наклонился вперёд, согнув немного руки в локтях и резко оттолкнулся руками. Мои ноги распрямились, и я поднялся. Оказывается, высокий вырос, головой чуть шесты не сломал, чум немного не уронил. Стою крепко, дальше надо шаг сделать. Став крепко одной ногой, я поставил другую ногу впереди себя. Перенеся вес на выставленную ногу, я сделал первый шаг. Качнув теперь другую ногу вперед, я сделал второй шаг. Так я научился ходить.

Сначала я пошел к двери. Полог не откидывался, я только снега в чум нагреб. Отойдя от двери, я посмотрел вверх. Потом я поднял руку и дотянулся до макодана. На шестах лежал снег. Значит, чум занесло снегом. Как же выйти? Тут внизу затрещало. Я посмотрел вниз и увидел огонь. Огонь тут же успокоился. Но я услышал тихий голос. Чтобы разобрать его, я встал на четвереньки и приблизил свое ухо к очагу. На железном листе лежала зола и три горящих уголька.

– Дай мне еды и я помогу тебе выйти из чума, –  услышал я тихий, скрипучий голос.

Я огляделся. У железного листа было пусто. Посмотрел вперед, нет дров. Потом вспомнил, младшая сестра, когда была маленькая, брала дрова около двери. Оглянувшись, увидел охапку дров. Пока я оглядывался, дрова искал, в очаге затрещало. Один уголёк погас. Быстро подняв полено, я с тревогой поглядел на огонь. Если положу целое полено, огню станет плохо и он совсем погаснет. Голодному нельзя много еды сразу давать. Пока я раздумывал, огонь опять затрещал, еще один уголёк погас. Тогда я ударил по полену ладонью. Полено рассыпалось на лучинки. Осторожно я положил к последнему угольку лучинку-щепку. Огонь тут же перешёл на лучинку. Я положил несколько лучинок, огонь разгорелся. Сверху я навалил остальные лучинки и стал выбирать среди дров тонкие поленья. Их я потом положил костром на очаг. Огонь стал молча лизать дрова, а я сел, скрестив ноги, и стал ждать. Нельзя мешать кушающему. Насытится, сам скажет свое слово.

На огонь смотрю. Огонь спокойно горит, хорошо горит, дыма вовсе нет. Я на огонь смотрю, а в глазах вдруг цветные пятна какие-то. Я глаза закрыл, цветное мельтешение не проходит. Глаза открыл, цветные пятна в картинку сложились. Вижу, стадо оленей большое. Где олени пройдут, там разрытый снег остается. Вот олени через широкую реку по льду переходят. Олени идут, а лёд, как женский платок на ветру, колышется. Оленей много, а пастух один. Пастух пешком ходит, рядом собака бегает. Пастух рукой махнёт, собачка в ту сторону побежит, всё стадо поворачивает. Тут картинка на цветные пятна распоролась. Опять огонь вижу, он спокойно горит. Я глаза на миг закрыл, открыл, новая картинка. На морском берегу, прислонившись к сопке, лежит великан. Голова на склоне сопки, тело на берегу, ноги в морской воде. Таких больших людей я не видел, мои мать и сестры про него не говорили, наверное, эта картинка от старых времен мне привиделась. Может быть, такие люди раньше были, люди были, как великаны. Картинка новая стала, наверно, из будущего картинка. Потому как на картинке я был, только старый. На голове все волосы белые, а спина согнутая, как сопка. Как себя увидел, старого себя увидел, рассердился. Сердитый стал, на ноги резко поднялся. В глазах темно стало, в висках кровь, как медная колотушка, стучит. На огонь грозно смотрю, резкое слово ему сказать хочу. Мой язык меня не слушает, во рту у меня по щекам изнутри стукает. Слова сказать не могу, как теленок мычу-мекаю: «Ме-ме, ме-ме», да руками на огонь махаю. Тут огонь спокойно говорит:

–  Покажи мне свой язык.

Я сердитый, на огонь исподлобья смотрю. Наверное, если ему язык покажу, ничего плохого не будет. Этот огонь моя мать зажгла, можно ему свой язык показать. Я склонился, рот открыл, язык домашнему очагу показываю.

–  Ну-ка, поближе. Поверни чуть голову, – огонь мне, как маленькому, говорит.

На железный лист я руками опёрся, ближе к огню склонился, рот шире открываю. Тут в очаге щёлкнуло, из очага искорка мне прямо на язык выскочила. Искра язык мне обожгла, я на ноги опять вскочил:

– Ай, больно ведь, – воскликнул я. Как только это сказал, тут же рот двумя руками закрыл, только глазами из стороны в сторону смотрю. На огонь посмотрел.

–  Теперь можешь говорить, теперь у тебя своё слово есть, – сказал огонь. Тогда я огню свое слово сказал:

–  Как мне отсюда выйти?

– Сначала положи на железный лист все дрова так, чтобы, когда одно полено сгорит, ко мне другое падало.

Раз огонь говорит, дрова надо так сложить. Я все дрова поднял, на железный лист положил. Как только тонкие поленья догорят, к огню новое полено скатится. Это полено сгорит, другое следом скатится. Все дрова так положил. Огонь снова говорит:

–  Поищи под подушкой.

Какая подушка? Я только одну подушку знаю, на которой сам спал. Наверно, под ней надо поискать. Я к постели подошел, руку под подушку засунул. Там лежит что-то. Я подушку убрал. Под подушкой, оказывается, пояс лежит. Я пояс поднял. Пояс поднял, к очагу отошёл. От очага свет идет, лучше видно стало. Пояс мужской оказался. На поясе пряжки, с семью запорами пряжки. На поясе семь ножей висят, как лучи солнца. На поясе семь клыков подвешены, от семи хищников клыки висят. На поясе два чехла висят. Один чехол из кожи шитый, там кремень и огниво лежат. Другой чехол железный, на чехле заклепки медные, а внутри чехла оселок – точильный камень. На поясе рубежей медных нет, на поясе, как на чехле точильного камня, медные заклёпки. Заклепок семь раз по семь. Из очага слышно:

– Подпоясывайся. В пору ли тебе пояс будет?

Я подпоясался, от семи запоров пряжек только щелкнуло. В самый раз мне пояс. Под одной рукой у меня ножи висят, под другой — чехлы, кожаный да железный.

–  Слушай меня, я скажу, как из чума выйти. Но запомни, через три года вернись в чум. Эти дрова я три года есть буду. Через три года ты придёшь, новые дрова мне принесёшь. А теперь как ты из чума выйдешь? Надо тебе через макодан выпрыгнуть, только так из чума можешь выйти. Как из чума выйдешь, сам решай, что дальше тебе делать.

Ну что же, раз через макодан прыгать, значит через макодан прыгать. Я ближе к железному листу встал, прыгнуть собрался. Тут огонь говорит:

–  Погоди, тебе имя надо дать. Ты взрослый стал, мужчиной стал, наверно, имя тебе будет Нярава мальтятна Хасава.

– Спасибо тебе за все, огонь моего чума. Через три года вернусь, новую еду тебе принесу. А пока прощай! – сказал я и прыгнул. Через макодан прыгнул, сквозь снег прыгнул. Как выпрыгнул, так рядом на снег и ногами стал.

Оказывается, пока я вставал, огонь кормил и с ним разговаривал, на улице темнеть стало. Ветер снег гоняет, а на небе братья-сполохи друг другу разноцветные тынзеи-арканы начали метать. Хорошо на улице, воздух свежий, а в небе звезды на меня смотрят, удивляются, откуда я такой появился, откуда выскочил.

Пусть все знают, я есть. Я есть и у меня слово есть. Я ходить могу, говорить могу и передо мной тундра, как стол. Куда хочу, всюду могу пойти.

–  Хэй, земля и все, кто по земле ходит! Я иду! Я – Нярава мальтятна Хасава!

 

По тундре хожу

 

Я иду по тундре. По тундре рядом со мной озорник-ветер свищет, снег с одной стороны сопок на другую перекидывает. Снега этой зимой много выпало. Я когда первый шаг сделал, по пояс провалился. Глубокий снег. Оленей видел, они снег разрывали, до ягеля снег раскапывали. До ягеля добираются, голова с рогами в ямке, рогов ветвистых не видно. Видно только хвостики оленьи. Такой глубокий снег. По глубокому снегу, с непривычки, идти сразу тяжело. Нога глубоко проваливается, пока одну ногу поднимаешь, другая под снег уходит. Сначала надо по снегу научиться ходить. Первым делом, я подвязки на пимах, под коленками, потуже перевязал. Вторым делом, я малицу повыше поднял, поясом перетянул, подол короткий оставил. Третьим делом, надо капюшон-сюму с головы скинуть, на спину скинуть. Только, я ведь Хасава, я в чуме вырос. Мой капюшон-сюма всегда на спину скинут. Так голове легче и слышно далеко вокруг. Слышно, как за той сопкой дикие олени под снегом ягель ищут. Слышно, как под этой заснеженной кочкой мыши-лемминги земляные орешки грызут. А еще здесь, в тундре, я слышу морской прибой. На далеком берегу слышно, как прибой льдины береговые ломает.

Пимы мои крепко подвязаны, малица высоко подпоясана, капюшон на спине висит. Только чтобы по глубокому снегу ходить, этого мало. Чтобы по снегу ходить, надо легче стать. Из головы тяжелые мысли убрать надо. В голове, если тяжелых мыслей нет, сразу легко становится. Перед тем, как по снегу ходить, много кушать нельзя. Много покушаешь, даже по земле тяжело ходить, не то, что по снегу. Я ведь, как из чума вышел, вовсе не ел. Как проснулся, совсем не ел. Последний раз я ел перед тем, как уснуть. Сколько я спал, я не знаю. Наверное, долго спал. Так долго спал, что мой чум выше макодана снегом занесло. Из чума я вышел, через макодан вышел, из макодана выскочил. Теперь мне по заснеженной тундре идти надо. Я, наверно, бедный. У меня оленей нет, около чума оленей не видно. Около чума ни одной нарты не видно. Может под снегом они, а может вовсе их нет. Если у меня оленей нет, значит я бедный. Если я безоленный, по тундре буду пешком ходить. Пока надо по снегу научиться ходить. Пимы подвязаны, малица подпоясана, ветер мои волосы треплет. Голова моя легкая, тело легкое. Сейчас мне надо легкими шагами идти. Я по снегу пошел легкими шагами. Ноги мои глубоко в снег не проваливаются. По снегу теперь хорошо иду, легко. Мои первые следы на снегу были похожи на ямки разрытые, оленями разрытые будто. Когда далеко от чума отошел, мои следы похожи на ямки от куропаток, когда куропатки из-под снега вылетают, на такие ямки мои следы похожи. Легко теперь иду, быстро теперь иду.

По снежной тундре иду. Мои ноги меня несут туда, куда мой взгляд падает. Мой взгляд падает за горизонт. Что за горизонтом, это вижу. Вижу я тридцать чумов. Чумы стоят на сопке, сопка, как колода. Все чумы на сопке стоят, а в центре три больших чума стоят. У этих чумов стоят три нарты. На каждой нарте сидит оленевод. Им на нартах хорошо сидеть, они люди оленные, они по тундре пешком не ходят, у них недалеко от чумов олени пасутся. Ребята-пастухи недалеко от чумов оленей пасут, недалеко от чумов ездовых быков держат. Если быки недалеко от чумов, можно их быстро в нарты запрячь. Три оленевода, на нартах сидящие, хотят ехать куда-то, наверное, если быков ездовых недалеко от чумов держат. Я захотел имя их узнать, как зовут этих трех оленеводов. Тут один из них говорит:

– Старший Вай, он к нам идет. Проснувшийся Нярава мальтятна Хасава к нам идет.

– Вижу его, Младший Вай. Если Нярава мальтятна Хасава к нам идет, Хасава к нам сам придет. Оленей можно пока не трогать. Хасава к нам быстро идет. К нашим чумам он через одну луну придет.

Имя я их узнал, это Три Вай будут. Эти Три Вай сильные, они меня увидели, они меня уже ждут. К ним надо идти. Если они сильные, надо посмотреть, какие они сильные? Я к ним пошел. Дорогу свою узнал, теперь со своего пути не сверну. Теперь я по тундре не просто иду. По тундре я иду, через сильных людей иду, их силу проверить иду.

Ноги мои по снегу меня легко несут. Я, как голодный зверь, быстро иду. Моя горячая кровь меня вперед толкает. Мои руки хотят потрогать других людей, крепкие ли у них кости? Моя сила к другой силе ведет. И другое чувство меня ведет. У этих Трех Вай олени есть, а у меня нет. Это зависть во мне появилась. Из зависти я к Трем Ваям иду, из зависти хочу оленей отобрать. Я резко остановился. Мое лицо красное стало. Захотелось стать маленьким и спрятаться в норку лемминга. Новое чувство появилось — стыд. Пока стою, подумать надо. Я на сопку ближнюю поднялся, ладонью снег в сторону подвинул. На чистое место сел, думать стал.

«Три Вай – оленные люди. Оленей у них хватает. У них оленное счастье, наверное, есть. Оленное счастье можно только своим трудом заработать. В тундре обманом не разбогатеешь, воровством богатым не станешь. Три Вай за своим оленным счастьем, может быть, своими ногами ходили. Три Вай — люди старшего возраста. Олени у них есть от того, что сами с молодости работали. С малых лет они, наверно, сами за оленями бегали, следы оставляли на снегу, как я сейчас оставил». – Так я подумал, на следы свои посмотрел. Следы увидел, сразу на ноги вскочил. Я следы оставил, по следам можно мой чум найти. Надо так сделать, чтобы я ходил без следов. Я ведь не буду, как заяц-ушкан, следы путать, петлять ведь не буду. Я человек, Хасава, мне прямой дорогой ходить лучше будет.

На сопке я во весь рост стою, по сторонам смотрю. С сопки далеко видать. Тундра наша ровная, как стол, с сопки видно далеко. Вижу, лесок близко, всего один день пути, одна ночь дороги, как раз к утру подойду. На том месте, где сидел, я снег обратно ладонью сгреб, чтобы земля не стыла, у сопки, чтобы макушка не стыла, может сопка тоже чей-то дом. Снег разровнял, сам с сопки спустился, в сторону леса пошел. По дороге ничего не случилось, потому к лесу как раз утром и вышел.

Когда я к лесу подходить стал, на боку у меня что-то задрожало, в бок стучать стало. Я вниз посмотрел, на пояс посмотрел. Железный чехол, в котором точильный камень-оселок находится, чехол на цепочках из стороны в сторону качается. Я чехол железный открыл, оттуда выскочило завёрнутое в кожу. Я только успел руку поднять, только успел это завёрнутое ладонью поймать. Это оселок оказался, в мягкую кожу-замшу завернутый оселок, оказывается, был, чтобы о стенки железного чехла не стучал. Осторожно кожу развернул. Внутри оселок – сверкающий, многогранный, в каждой прозрачной грани луч солнечный и маленькая радуга. Только до оселка дотронулся, в голове моей голос появился, голос говорит: «Возьми большой нож, нож для мяса достань». А зачем мне нож для мяса, мне нож нужен для дерева, мне нужен пя’ хар, нож для дерева. Я поднёс руку к поясу, к среднему ножу, нож будто сам в руку лег. Я на оселок посмотрел, на нож посмотрел, может поточить надо? Осторожно проверил пальцем, нож острый оказался, будто только точили его. Оселок я обратно в кожу завернул, в чехол его вернул, в железный чехол. Оселок положил, теперь нож, пя’ хар, в ножны вернуть надо. Я же не злодей, с ножом в руках ходить. Я ненец, у ненца нож на поясе висит, нож для дела нужен, а у ненца дел много, вот нож и годится всегда, всегда нож под рукой. Это другие люди нож тайно носят, злодеи тайно ножи носят или в руках его держат, чтобы зло творить, чужие жизни укорачивать.

Только хотел я нож в ножны вложить, как в близком леске зашумело, с деревьев снег осыпался, а из кустов зверь выскочил большой. Зверь большой, четыре его ноги, будто сосенки молодые, холка его, как чум детский игровой, а на горбоносой голове рога, словно шесты торчат из двух макоданов. Оказывается, лось выскочил, прямо на меня выскочил, на меня бежит. Я стою, жду, может лось меня увидит, с дороги свернет, в другую сторону побежит. Но лось всё равно на меня бежит, думает, может быть, что я дерево, может хочет меня, как дерево, уронить, с корнем вырвать. Я руку с ножом поднял, остриём вверх поднял. Лось от меня на расстоянии тынзея был, когда я руку поднял, только я руку поднял, лось уже на расстоянии вытянутой руки оказался. Я только успел ладонь сжать, крепко нож в руке зажал. Лось сам в мой кулак с ножом стукнулся, лбом стукнулся. От удара моя рука в локте немного согнулась, от удара мои ноги в снег на пол-ладони погрузились. От удара лось на месте остановился, его уши красные стали, от удара у лося из ушей кровь брызнула. Лось остановился, сразу на бок упал, сразу умер от удара. Я на лося смотреть стал, в первый раз лося вижу, в первый раз такого большого лося вижу. Интересно, почему он на меня выскочил, почему меня стороной не обежал? Вдруг там, откуда лось выскочил, громкий рык раздался, маленькие ветки с деревьев, как давеча снег от лосиного шума, ветки с деревьев падать стали. Сначала лиственница за кустами упала, лиственница в обхват шириной, за ней береза упала, из такой березы хороший хорей можно сделать. Тут над кустами поднялся другой зверь, он, как человек, на двух ногах стоит. У него руки одеты в тёмную шкуру, а на руках его когти, длиной – как мой нож в руках. Голова у зверя, как темный капюшон-сюма, только лицо закрывает. Тут зверь рот открыл, это морда медведя оказывается, а из его пасти клыки торчат, чуть меньше моего ножа в руках. Медведь пасть разинул, из пасти рёв раздался, наверно, убитого мною лося увидел, наверно, это его добыча была. Рёв медведя такой громкий, что снег около него, наполовину снег до земли выдуло.

Только я на месте стою, жду, что медведь дальше делать будет. Наверное, он на меня напасть должен, ведь сейчас зима, а не лето. Медведь из берлоги поднялся, его лось разбудил может быть, берлогу разрушил, от этого медведь сердитый стал. От рассерженного медведя лось бежал без оглядки, поэтому на меня наткнулся, на мою руку наткнулся. Пока я об этом думал, медведь стал на четыре лапы и на меня побежал, очень быстро побежал. Я к медведю два шага сделал, рукой взмахнул и черенком ножа медведя стукнул в лоб, между глаз его стукнул. У медведя из ушей кровь брызнула, из ушей мозг брызнул, его четыре лапы в стороны растянулись, передо мной медведь распластался, умер медведь. Я двух зверей убил, за два шага я два больших зверя положил. Наверно, я сильный человек, только одной силы мало будет, надо знать, где силу применить. Я к лесу шёл и я к лесу подошёл, надо свое дело делать. Нож я в ножны, наконец, положил и к лесу пошел.

Я пошел туда, откуда два больших зверя на меня выскочили, по их следам пошел. Сквозь кусты прошел, между деревьями прошел, до середины маленького леса дошел, до опушки дошел. Вот где это началось, вот берлога разрушенная, лось её разрушил, медвежий сон нарушил. Лось ветки обгладывал, высоко висящие ветки доставал, вот и не заметил, как на берлогу навалился, берлогу разрушил. Отсюда лось бежал без оглядки, не до веток ему было, только бы от медведя, проснувшегося зимой, убежать, от медведя-шатуна убежать. От разрушенной берлоги медведь за лосем устремился. У медведя сил много было, потому что только половина зимы прошла, медведь только одну лапу сосал, пока в берлоге спал, одну лапу сосал. Это весной медведи тощие, потому что обе лапы сосут в берлоге, если им никто не мешает. А так, этот медведь сильный был, по следам лося, по раскиданному им снегу, медведь быстро бежал, пока до меня не добежал. По следам зверей я ходил, смотрел, до сломанных деревьев дошел, до деревьев, сломанных медведем, дошел. Это то, что мне нужно.

Лиственница большая, широкая, я по лиственнице ладонью похлопал, кору с лиственницы рукой смахнул. Потом я нож достал, пя’ хар достал, нож для дерева. Ножом я ветки срезал, ножом я вдоль лиственницы провел, лиственницу пополам разрезал, вдоль разрезал. Три раза я ножом вдоль провел по дереву, я из лиственницы две доски гладкие вырезал, две доски для лыж я вырезал. Внизу я ровно подрезал, наверху я заострил — это кончики лыж будут. Затем, я все ветки собрал, кору собрал, все, что от лиственницы осталось, собрал и у сломанной березы сложил. Теперь я березу поднял, за верхушку одной рукой взял, другой рукой ствол у верхушки обхватил, ладонью обхватил. За верхушку я всю березу через ладонь протащил, все ветки, всю кору-бересту снял. Ножом я вверху и внизу подровнял и получился у меня посох, как хорей — посох. После этого всю бересту положил в одну кучу, около все ветки от березы и лиственницы положил. Достал я из кожаного чехла кремень и огниво. Огниво в одну руку я взял, кремень в другую и легонько провел огнивом по кремню. Посыпались искры, искры на бересту упали, береста загорелась. Я на бересту ветки положил, огонь костром запылал. Огниво и кремень обратно положил в кожаный чехол на поясе. Костер у меня разгорелся.

Две доски, две гладкие доски я поднял, над костром подержал, острые концы досок подержал над огнем. От жара кончики досок загнулись наверх, загнулись – как концы лыж, лыжи у меня получились. В костер я ветки подбросил и пошел в сторону убитых мною зверей.

Подошел я к убитому медведю, большой медведь был. Я по шкуре медведя ладонью похлопал, от кончика носа до хвоста похлопал, потом нож достал, нож для выделки шкур достал, по животу у медведя убитого надрез сделал, надрез на лапах сделал. Затем за хвост потянул и всю шкуру снял, с медведя шкуру снял. Потом к лосю подошел. У лося я обухом ножа постучал по основаниям рогов, рога отвалились. Дальше всего лося по шкуре похлопал, ладонью похлопал. Ножом сделал надрезы по животу и ногам, взял за хвост, за хвост всю шкуру снял. Теперь у меня две шкуры, шкура медведя, шкура лося. По шкурам, по мездре я провел ножом для выделки шкур, все сало снял, весь жир, шкуры я ножом выделал. Шкуры выделал, нож обратно на пояс повесил, в ножны положил. Со шкурами и тушей лося я к костру возвратился, к лыжам вернулся.

Снова лыжи я к костру поднёс, теперь над костром по всей длине лыжи провел. От тепла костра, от смолы нагретой мои лыжи стали прочные, стали крепкие. На нижней стороне смола горячая выступила. Тут я обе шкуры на лыжи натянул, одну лыжу обтянул шкурой медведя, другую — шкурой лося. Горячая смола приклеила мездру шкур к нижней стороне моих лыж. У меня хорошие лыжи получились, как раз мне по росту. Лапы и ноги на шкурах у меня стали, как завязки на лыжах. Лыжи сделал, займусь приготовлением пищи. В костер положил остальные ветки и занялся разделкой туши лося.

Теперь из ножен на поясе я вынул нож для мяса, разделочный нож достал. Первым делом я тушу лося освежевал, затем голову от туши отделил. Потом взял березовый посох, который сделал и на посох тушу лося нанизал. Тушу лося на посохе я над костром подвесил, жариться подвесил. Костер недолго горел, до вечера горел, до вечера мясо туши лося хорошо прожарилось. Как мясо приготовилось, я и поужинал слегка, всего лося я съел, только косточки да рёбрышки остались. Все кости в одно место положил. Все съел, стал ко сну готовиться. У догорающих углей положил сегодня сделанные лыжи, на лыжи я, как на латы, уселся. Потом я подобрал немного снега около себя, сделал два снежных комка, посмотрел наверх и подкинул эти два комка в сторону неба, в сторону Верхнего мира. Затем улегся на лыжах и уснул до утра.

Снится мне, будто стою я у большого камня, у горы стою. Эту гору ни справа обойти, ни слева обойти, это гора — Камень. На самом верху Камня облака свои бока о каменные вершины чешут, на самом верху Камня ветер с одной вершины на другую, свистя, скатывается. Камень никак обойти нельзя, ни сбоку, ни по верху. Камень можно пройти только насквозь. В этом месте Нум ножом Камень разрезал, в этом месте ущелье узкое. Ущелье шириной, чтобы упряжка прошла, по ущелью можно пройти аргишом, в одну сторону пройти можно. Если с двух сторон аргиши будут идти, им не разойтись. Чтобы аргиши навстречу друг другу не шли, кто аргиш ведет, сначала в ущелье кричит-спрашивает: «Кто по Каменному ходу идет?» Если никто не отвечает, аргиши через Каменный ход идут.

Снится мне, стою перед Каменным ходом. Один стою, у меня упряжки нет, у меня аргиша нет. Я сразу в ущелье пошёл, я один — вот в ущелье и пошел сразу, если что, через препятствие на моем пути перепрыгну. По ущелью долго иду, по бокам камень, камень весь в царапинах от рогов оленей, под ногами камень, камень весь в щербинках от копыт оленей. Свет в Каменном ходе сверху падает, поэтому, когда темнеть стало, я наверх посмотрел. Сверху на меня три камня падают, каждый камень размером, как чум, будет. Я в сторону отойти не могу, вперед или назад отойди не успеваю, вот камни мне на голову и упали. В глазах темно стало, от боли из глаз то ли слезы, то ли кровь брызнули, моё лицо мокрым стало. Я глаза открыл, тут я проснулся.

Я проснулся, мое лицо мокрое, на моем лице вода. Это вода от снега. Те снежные комья, что я в небо кинул, к утру эти снежные комья на мое лицо упали. Снег на меня упал, я не проснулся, от моего тепла, от моего дыхания, снег растаял, в воду растаял, от воды я проснулся. Вовремя я проснулся, утро настало. Талую воду с лица смахнул, умылся, в дорогу пора двигаться.

На лыжи встал, одна моя нога стоит на лыже, подбитой шкурой медведя, другая нога — на лыже, подбитой шкурой лося. Одну ногу я привязал лапами медведя, когти медведя, как защёлки, сцепились друг с другом; другую ногу привязал ногами лося, копыта лося сцепились между собой, словно пряжки. Я посох поднял, посохом оттолкнулся, на лыжах заскользил. В снег совсем не проваливаюсь, на лыжах ходко иду, быстро иду. На ближайшую сопку поднялся, на свои следы посмотрел, следов от лыж не видно, где я прошел, следов нет. Мои лыжи шкурами зверей подбиты, сзади на лыжах короткие хвосты зверей висят. Эти хвосты следы от лыж заметают, где я на лыжах прошел, не видно, что я здесь прошел. Я  незаметно хожу, не видно, где я прохожу. Теперь проверить надо, как быстро на лыжах ходить могу? Стоя на невысокой сопке, я вперед посмотрел, другую невысокую сопку увидел. Та сопка недалеко, один олений переход до той сопки будет. В сторону той сопки я крикнул вполсилы, громко не крикнул, негромко крикнул. Как крикнул, к той сопке я на лыжах устремился, посохом оттолкнулся и до той сопки на лыжах помчался. До сопки я быстро докатился, на сопку быстро поднялся и остановился. На вершине сопки остановился и повернулся в сторону той невысокой сопки, откуда я примчался. Только повернулся и услышал звук своего крика, от той сопки эхо своего крика услышал. Значит, на лыжах быстро хожу, быстрее крика хожу, быстрее эха хожу. Я посмотрел в сторону Трех Вай, их чумы стоят далеко за горизонтом, в той стороне стоят, я в их сторону пошел, до Трех Вай пошел. Я иду не быстро, я иду не медленно, я спокойно иду, на лыжах спокойно качусь, на сопки поднимаюсь, с сопок скатываюсь, я на лыжах иду неторопливо.

 

У Трех Вай

 

Пока шел до стойбища Трех Вай, до колодоподобной сопки шёл, ничего не случилось. Ночь сменяла день, день — ночь, мне светили звезды, солнце светило. Пока я шёл — новая луна выросла. К полнолунию я к Трем Вай вышел. Ночью я к ним не пошел, по ночам злодеи к людям ходят, да духи Нижнего мира, я же пришёл посмотреть только. Три Вай — первые сильные люди, которых я увидел, вот и пришел на них посмотреть. Я стойбище Трех Вай обошел, я встал на той стороне, где солнце поднимается, на восточной стороне я встал. Солнце подниматься стало, я к людям пошел. На лыжах я подошёл к трем чумам в центре стойбища, подошел к Трем Вай, сидящим на своих нартах. Три Вай на нартах сидят, молчат, моего слова ждут, на меня смотрят. Я стою, тоже молчу, на Трех Вай смотрю. Друг на друга мы смотрим, молча глядим, за то время, что мы молчим, можно костер разжечь. Тут Старший Вай говорит:

– Здравствуй, Нярава мальтятна Хасава! Давно тебя ждем, такого сильного человека давно ждем.

Я стою, молчу, будто снова говорить не могу. Я размышляю: «После таких слов недруг обычно хлопает рукавицами, хочет показать свою силу, бороться хочет. А Три Вай сидят, просто на меня смотрят, пусть смотрят, от их взглядов мне ни тепло, ни холодно».

Три Вай на меня посмотрели, потом все трое повернули голову к чуму и Старший Вай сказал, в сторону чума слово отправил:

– Женщина, Нярава мальтятна Хасава пришел, издалека Хасава пришел, встречай гостя!

Дверь чума, как крыло птицы взметнулось, дверь чума стремительно открылась. Из чума красивая женщина вышла. На женщине паница красивая, таряв’ паны на ней, из белки её паница сшита. Женщина сама красивая и одежда её красивая. Она на меня смотрит и улыбается. Это моя мать, оказывается, она ко мне подбежала, меня за пояс обняла. Моя мать маленького роста, мне она по пояс будет. Имя её будет Саване.

– Пойдёмте в чум, добрую встречу праздновать будем! – сказал Старший Вай. Старший Вай слово сказал, все Три Вай с нарт вскочили, на ноги встали, в чум Старшего Вай пошли. Моя мать, Саване, за руку меня взяла, к чуму повела, дверь мне открыла, в чум войти помогла, сама зашла.

В чуме столы накрыты, на столах еда лежит, мясо, рыба и другая еда на столах разложена. Над очагом большой чайник висит, большой медный котел висит, чайник и котел согрелись, осталось за стол сесть. Старший Вай меня за руку повел к столу, за середину стола усадил. Три Вай тоже за стол сели, моя мать нам мясного супа всем подала, мясо на костях мягкое, вкусное, косточки все с мозгом, после мяса из костей мозг вынимаем, костный мозг очень вкусный. После мясного супа стали есть еду, на столе разложенные мясо и рыбу стали есть. Хозяйка чума всем чай наливает, чай горячий, чай ароматный.

Тут в чум жены Среднего Вай и Младшего Вай вошли. Одна из них несет в руках кусок белого, на снег похожий комок несет, другая несет ледяной кусок, внутри льда вода плещется. В чуме тепло, от очага жарко, а снег и лёд, которые жены Вай занесли, не тают. Младший Вай кусок снега взял и стал его ножом колоть, обухом ножа раскалывать, на мелкие куски снег расколол, всем нам по несколько кусочков дал. Я снег в руки взял, а он в руках не тает, что делать — не знаю, на других решил посмотреть. Смотрю, Три Вай от кусочков снега откусывают и горячий чай пьют, когда чай пьют, даже причмокивают, наверное, очень вкусно чай с этим снегом пить. Я тоже попробовал чай пить со снегом, сначала кусочек снега лизнул, на языке очень сладко стало, потом чай отпил, оказывается, и вправду с этим снегом чай очень вкусный. Вкусный чай, сладкий чай очень хорошо пить, большой чайник мы быстро выпили, не заметили, как в чайнике весь чай выпили.

Чай попили, Старший Вай взял лёд в руки, пока мы чай пили, кусок льда не растаял и вода внутри не вытекла и не замёрзла. Старший Вай по льду ладонью хлопнул, из куска льда кусочек коры вылетел. Моя мать на стол поставила новую посуду, тоже изо льда сделанную, новая посуда маленькая, меньше чашки для чая. Моя мать для всех новую посуду поставила, она сама села к столу и жены Среднего Вай и Младшего Вай с другого края стола сели. Старший Вай в маленькую посуду стал воду наливать из куска льда, который в руках держал. Он всем налил, все подняли маленькие чашки и стали друг с другом этими чашками стукаться, от прозрачных чашек звон пошел, как они посудой позвенели, стали опрокидывать воду из маленьких чашек себе в рот. Воду опрокинули, чашки поставили, кто взял кусок рыбы, кто мяса и стали их жевать. Я решил эту воду попробовать, выпил её и будто внутрь меня огонь полился, сначала сквозь горло огонь пошёл, потом огонь в мои жилы проник, жарко мне стало. Я кусок мороженой рыбы взял, в горящий рот кинул, разжевал и огонь во рту поутих. Моя мать немного выпила, что осталось, она в огонь плеснула, от обжигающей воды огонь вспыхнул, ему обжигающая вода, наверно, тоже нравится.

Тут я говорю Старшему Вай:

– Вы и вправду сильные люди, у вас и снег сладкий и лёд не тает, хотя внутри него обжигающая вода находится.

Все рассмеялись, а Старший Вай говорит:

– Это не лёд и не снег, это — товары русских купцов. Чай мы пили с сахаром, а потом мы пили водку. Русские купцы разный товар привозят и меняют его на шкуры лисиц и песцов.

В моей голове от русской водки весело стало и я вместе со всеми посмеялся, оказывается, есть вещи, которых я не знаю, значит с другими людьми общаться надо, у них учиться надо жизненным вещам.

А моя мать после русской водки погрустнела, она тяжело вздохнула и запела колыбельную песню, которую мне пела, запела:

 

У речки ивняковой чум стоит,

В речке вода сверху вниз течет,

Весной лед по речке вниз идет,

Летом по речке рыба вверх поднимается.

 

Спи, мой маленький мальчик,

А когда проснешься,

Не ходи ты по речке вверх,

Не ходи по речке ты вниз.

 

– Зачем ты, мой маленький мальчик, из чума ушел, зачем ты хочешь свою горячую кровь пролить? – так моя мать мне сказала.

– Я в чуме один остался, в чуме никого не было, вот и пошел вас искать, моих родных искать. Вот тебя нашёл, потом сестер своих найду, как им живется посмотрю, – я матери ответил, я её успокоить хочу. Старший Вай мне говорит:

– Твоя мать, Саване, хорошо живет, в нашем стойбище она главная среди равных, никто её не обижает, все её слушаются.

Все Три Вай и их жены головами кивают, слова Старшего Вай подтверждают.

Моя мать грустить перестала, она мне говорит:

– Ты теперь большой стал, теперь ты сам дорогу выбираешь. Только до смерти своей не доходи, по миру живых ходи, в Среднем мире живи, себя береги.

 

Хватит, на сегодня пока всё.

 

 

Белый чум

 

Слово-песня село на уложенные шесты чума на утосе – последней нарте аргиша, санного поезда, проходившего мимо сопки с плоской вершиной. Снег под полозьями нарт скрипел мелодию кочевья, столь длинного, как сама жизнь народа, живущего в оленях. Слово-песня услышало, слово-песня увидело: впереди аргиша идет Ясовэй, на лыжах идет, на лыжах идет, потому что Ясовэй – великан, ни одна нарта его не выдержит, ни одна упряжка оленей его с места не стронет. Ясовэй на лыжах не спеша идет, ему торопиться некуда, оленей упряжных тяжелой работой не нагружает. Малые ребята спокойно упряжки в аргише ведут, ребята постарше на своих легковых нартах стадо оленье позади аргиша погоняют, только черные собачки бегают вокруг стада, высунув алые язычки.

Слово-песня сидело на утосе. Низкое зимнее солнце рисовало  длинные тени на голубоватом, с искорками, снегу и тени эти словно убегали от сопки, хотя никто из людей даже смотрел в её сторону. А на плоской вершине сопки молча стояли невидимые духи и смотрели, смотрели, смотрели... Слово-песня песня оглянулось на духов, вспорхнуло и взлетело высоко-высоко, на самое большое и белое облако.

Слово-песня на облако опустилось, на край облака опустилось. На краю облака сидит старый человек, у него все белое: лицо белое, волосы белые и одежда белая – это, оказывается, Сэрако Вэсэй на облаке сидит, вниз смотрит. Сэрако Вэсэй говорит:

Слово-песня ко мне само прилетело, слово-песня меня услышало. Внизу идет великан во главе аргиша, внизу идет великан смертный, у него смерть есть, у меня же смерти нет, потому я на облаках могу путешествовать, не по мне – по грешной земле ходить, шагами отмерять свою жизнь, как этот великан. Я этого великана давно ищу, по всему Среднему миру его ищу, только сейчас его нашел. У великана есть то, что мне положено иметь, у великана я это заберу, силой заберу или умом, но это моё будет! Я так сказал, так и будет!

Сэрако Вэсэй поднялся, поднял руку и резко опустил её вниз. Где старик стоял – пусто стало, где только что тихо было – гром раздался, от облака до земли яркая молния белую черту провела, прямо в великана-Ясовэя молния ударила. От такого резкого грома слово-песня с облака опрокинулось, слово-песня с облака упало, слово-песня на землю упало, далеко в тундре упало, к одинокому чуму опустилось слово-песня.

 

Горит очаг в чуме, на одной стороне чума постели разложены, занавески висят, там старуха стол готовит, на стол еду ставит. На другой стороне чума вместо постелей стоит нарта женская, её полог закрыт, нарта вся закрыта, есть только маленькая щель в пологе. Старуха вовсю старается, котлы с едой снимает с очага, чайник снимает с очага, вся еда уже приготовлена старухой. Старуха очень довольна, наверно, работой своей очень довольна, еда вкусно изготовилась старухой. Как только вся еда оказалась на столе, старуха взяла блюдо с вареным мясом, обошла очаг и просунула мясо в щель полога женской нарты. Как только она просунула блюдо внутрь, блюдо с мясом внутрь положила – блюдо обратно вышло, обратно оно пустое сразу показалось, старуха его схватила и к столу отошла, со стола она стала другие яства брать и в полог нарты относить. Только положит внутрь полное еды блюдо, оно обратно пустое выходит. Всё что на столе было, всё оказалось внутри полога женской нарты, на столе только пустая посуда осталась. Старуха ещё довольнее стала, словно сама всю еду съела, словно сама сытая стала.

Старуха стала посуду пустую мыть, гремит посудой, водой споласкивает и не слышит, как полог у нарты женской откинулся. Сидит на нарте девушка в красивой одежде, в белых пимах, а сама она такая красивая, что в чуме светло стало, от красоты светло стало.

Как только в чуме светло стало, только тогда старуха заметила, что хозяйка не’ хан – женской нарты – полог откинула, старуха как раз закончила посуду мыть, в чуме чисто стало и светло стало. Старуха смотрит и слово-песня смотрит: у девушки на руках младенец. Маленький, а уже одетый в малицу и поясом подпоясан, как мужчина, младенец одетый, как взрослый, одет. Красавица младенца на латы чума поставила, на пол поставила:

–     Сынок мой, Вартыкоця, пришла твоя пора в Среднем мире жить, твое время пришло человеком стать. Иди теперь к своему деду, деду своему помоги, как можешь, так и помоги.

–     Как моего деда найти, как ему помочь, может, ты мне поможешь, небями, может ты мне дорогу укажешь? – Вартыкоця у мамы-красавицы спрашивает.

–     На лыжи деда стань, сам их одень, помочь тебе я не смогу, по земле ходить мне нельзя, я небесный житель, мне в белых пимах по земле ходить нельзя, иначе на небо не попаду, на небе жить не смогу. Как на лыжи станешь, посох деда возьми, посох тебе дорогу укажет, до деда сам дойдешь, ему поможешь, сам решишь, как ему помочь. Теперь пойдешь, теперь ты – человек, у тебя своя дорога, а меня своя судьба ждет, что звёздами на небе мне предначертана. Пока ко мне обрати свой слух, слово скажу тайное, послание передай...

Вартыкоця выслушал слово материнское, молча выслушал, только из глаз по слезинке упало, две слезинки упало на латы чума, после чего он, не оглядываясь, вышел из чума. А девушка обратно полог своей нарты закрыла, теперь она закрыла полог плотно, даже щели не оставила. Вартыкоця одной рукой дверь чума откинул, одной рукой дверь чума закрыл за своей спиной, на улицу вышел Вартыкоця, следом за ним слово-песня вылетело из чума через макодан.

Смотрит Вартыкоця, к чуму прислонены лыжи, лыжи великана, для него лыжи, как лодки плоскодонные, большие лыжи, огромные лыжи. Вартыкоця лыжи на снег положил, перед собой положил, к чуму обернулся, к чуму шест приложен, немного поменьше, чем шесты чума – этот шест, наверно это посох деда и есть. Вартыкоця посох одной рукой поднял, с посохом на лыжи встал, лыжи ему в самый раз оказались, впору ему лыжи, Вартыкоця посохом оттолкнулся, как птица быстрокрылая, полетел на лыжах, за Вартыкоця только поземка снежная поднялась. Вартыкоця быстро на лыжах идёт, а слово-песня быстрее его летит, вперед него улетело слово-песня.

 

Слово-песня прилетело к сопке с плоской вершиной. Около сопки не видно оленей, аргиша не видно около сопки и духи на сопке не стоят, на вершине сопки никто не стоит. Оказывается, все духи внизу сопки собрались, на склоне сопки собрались духи, духи силой держат великана на склоне сопки, за руки, за ноги духи удерживают великана. Напротив великана, напротив сопки стоит Сэрако Вэсэй, Сэрако Вэсэй стоит не на земле, он стоит на маленьких облачках, его ноги опираются на белые облачка, Сэрако Вэсэй не касается земли. Сэрако Вэсэй стоит и пускает из рук белые молнии, молнии он пускает в великана, у великана малица вся в дырах от молний, сквозь дыры блестит кожа великана. Великан увернуться не может, от молний закрыться не может, его держат безмолвные духи, они держат и молчат, а Сэрако Вэсэй только говорит, его голос, как гром:

– Отдай мне свою дочь, смертный великан, а не то я тебя насквозь своими молниями пробью, и кровавого места не останется от тебя и косточек от тебя не останется. Отдай свою дочь!

Великан молчит, великан не отвечает, только там, где молнии его кожи касаются, шипение раздается, на его коже от молний черные следы остаются. Все равно молчит великан, от Сэрако Вэсэй только лицо отворачивает, на него смотреть не хочет. Некому за великана заступиться, некому за него слово сказать, все, кто с ним кочевал, все разбежались от молний и грома, люди и олени испугались грома и молний.

Наверно, смерть великану пришла, он свою смерть увидел. Смерть на него похожа, лицом похожа, только очень маленькая ростом его смерть, может, у тех, кто ростом большой – смерть ростом маленькая, а у тех, кто ростом обычный, у того смерть тоже обычного роста. Только так подумал великан, его «смерть», маленькая ростом, великану говорит:

– Видно, я успел вовремя, успел тебя увидеть, пока ты не умер. Я не твоя смерть, я твой внук, меня моя мать отправила к тебе, вовремя мать к тебе отпустила. Меня зовут Вартыкоця, помочь я тебе пришел.

Великан не ответил, только улыбнулся, а Вартыкоця как дунет на великана, с великана все духи улетели, удерживающие великана духи опрокинулись и на другую сторону сопки скатились. Как великан освободился, Вартыкоця к Сэрако Вэсэй повернулся, Вартыкоця к  Сэрако Вэсэй обратился с такими словами:

– Белый старик, Сэрако Вэсэй! Наверно к тебе мои слова будут, эти слова мне мать передала, для тебя эти слова будут. Моя мать так говорит: «Когда будет готов небесный чум, летающий чум когда приготовишь, я сама на небо приду, сама на небо поднимусь». Как будто все слова сказал, которые мне мать сказала.

Только сказал эти слова Вартыкоця, Сэрако Вэсэй исчез, только молния в небо ушла, да гром далекий раздался. Как Сэрако Вэсэй исчез, Вартыкоця помог деду-великану подняться на ноги. Вартыкоця провел рукой по ранам деда, все раны зажили, новая кожа на ранах выросла. Вартыкоця провел рукой по дырявой малице деда, все прорехи исчезли, малица, как новая, стала. Только помог Вартыкоця деду, посмотрел он наверх, на вершине сопки собрались духи и молча сверху на людей смотрят. Вартыкоця духам поклонился:

– Простите, что обидел вас, духи этого места, не сердитесь на меня и на моего деда. Вот вам от меня подношение. Тут Вартыкоця снял с пояса нож в ножнах, медными полосками обитых, и положил нож в ножнах перед духами. Дед-великан снял со своего пояса точильный камень в чехле, украшенном медными заклепками, и тоже положил чехол с камнем перед духами. Только сделали подношение, духи в сопку ушли, духи успокоились, духи приняли подношение. А Вартыкоця и дед-великан отправились на лыжах своей дорогой, а слово-песня тоже полетело, к одинокому чуму полетело.

Через макодан опустилось слово-песня в чум, а в чуме старуха вовсю старается, ещё больше еды готовит, хотя в пологе женской нарты и щели не видать, вся нарта закрыта. Но старуха еду готовит и такая довольная, что вся разрумянилась, то ли от готовящейся еды и тепла очага, то ли от того, что так старается и еды готовой так много, что почти ставить некуда. Еды готовой много, горячей еды много, а она ещё готовит да ещё и песню вполголоса напевает, песню о том, что хорошо, когда есть для кого еду готовить. Только у старухи чайник медный закипел, только она чай заварила, как у чума дверь отворилась. Вошли в чум Вартыкоця и дед-великан, как раз к столу готовому пришли. Хоть и быстро слово-песня песня по тундре летит, Вартыкоця и дед-великан тоже быстрые оказались – на лыжах они, как на крыльях, летят. Дед-великан к старухе обратился:

– Здравствуй, мать-старуха! Исходил я семь тундр, но ничего не нажил, а наверно все потерял.

Это сказал дед-великан старухе, матери своей, и вместе с внуком Вартыкоця подошел к женской нарте.

– Здравствуй, дочь моя! Пришло твое время от нас уйти, столько лет я тебя растил да видно растил не для жизни на земле, сама ты выбрала свою жизнь.

На нарте полог откинулся, в чуме еще светлее стало, дочь деда-великана, мать Вартыкоця, говорит:

– Давно я тебе говорила, не для жизни на земле я родилась, не удержать меня на земле, сама свою жизнь выбираю. Теперь пришло время исполнить своё задуманное, звездами предсказанное. Но тебе я оставила внука, моего сына, это часть меня самой, это мой мизинчик, потому и зовут его Вартыкоця.

Дочь дед-великана показала свою руку, на ладони не хватает мизинца.

– Теперь сами живите, а мне пора.

Только так сказала, ударила молния, через макодан прямо в нарту молния ударила, девушка-красавица исчезла, молния обратно через макодан в небо взметнулась.

Старуха подошла к деду-великану и Вартыкоця:

– Не горюй, мой сын, не горюй, мой правнук! Она ведь давно говорила, что она житель неба, теперь она живет на небе, а мы живем на земле. Пришла пора есть, вся еда готова и на столе вас ждет, пора есть.

Тут мужчины сели за стол и стали есть, кушали молча, а мать-старуха им еду подкладывала и была очень довольна тем, что мужчины воздали дань её умению готовить и все съели. Как только мужчины поели, дед-великан поднялся и сказал Вартыкоця:

– Пойдем, у меня к тебе слово есть.

Мужчины вышли из чума и слово-песня за ними вышло.

– Вартыкоця, теперь моё время пришло, не горюй, не печалься. Теперь ты живи в Среднем мире, всё, что тебе надо – своим трудом заработаешь. А я идолом стану, на пути кочующих стану, мимо меня проходите: в конце зимы – на  север, в конце лета – на юг. Я стану знаком на пути других ясовэев. Вот и все мое слово.

Дед-великан повернулся и исчез, на его месте появился камень большой, выше чума.

Вартыкоця вздохнул, все-таки тяжело потерять в один день мать и деда, повернулся и пошёл в чум.

– Бабушка, собирайся! Пришла пора идти на север, зима кончается, пока чум готовь, а я оленей соберу.

Так сказал Вартыкоця и из чума вышел.

Вартыкоця встал на чистый снег и нарисовал посохом дедовским круг, внутри круга он нарисовал оленей: одни олени с большими рогами, другие с маленькими, много оленей он нарисовал, целый круг оленей нарисовал. Как всё нарисовал, со стороны Вартыкоця на круг посмотрел, воздуха в грудь набрал и дунул на круг с оленями. Как дунул, снег до земли почти сдул, облако снежное поднялось, облако поднялось, и стал снег вниз опадать. Снег опал, в воздухе чисто стало, там, где было снежное облако, оказалось стадо оленье, в стаде олени: у кого большие рога, у кого маленькие рога, все, как на снежном рисунке было, все так вышло. Сколько оленей нарисовал, столько оленей и стало. Взял Вартыкоця тынзей-аркан и пошел оленей имать, для аргиша оленей стал ловить. Пока Вартыкоця оленей ловил, бабушка-прабабушка хозяйство чумовое на грузовые нарты укладывала. Так Вартыкоця и бабушка аргиш справили, как всё справили, Вартыкоця слепил из снега собачку, выдернул из амдера – шкуры на своей легковой нарте – кусок шерсти и приложил к снежной собачке, вся собачка шерстью покрылась.  Вартыкоця дунул на собачку и собачка ожила.

– Оленей за нами веди, позади аргиша оленей веди, собака с шерстью, как у оленя шерсть, – сказал Вартыкоця созданной им из снега собачке и сел на первую нарту, на легковую мужскую нарту сел во главе аргиша.  Вартыкоця поехал, а собачка обежала стадо оленье с одной стороны и погнала оленей за тронувшимися аргишами.

Вартыкоця ведет мужской аргиш, бабушка-прабабушка следом за ним ведет женский аргиш и идут аргиши мимо каменного знака, большого, как великан, идут аргиши на север, зима заканчивается, к лету придут олени к соленой воде и будут есть просолённый мох и морскую пену, а в конце лета отправится Вартыкоця с бабушкой к южным лесам, к тайге отправится, опять мимо каменного знака пройдут. Вартыкоця с дедом опять встретится, деду свой знак оставит. Так они и кочуют... Бабушка для Вартыкоця невесту нашла, красивую и красиво шьющую меховые вещи, одежду, обувь. Так и живут, так и кочуют под синим небом с белыми облаками.

Плывут над тундрой облака, а одно облако больше всех, белее всех. В центре облака стоит белый чум, в белом чуме живут белые люди, там живут Сэрако Вэсэй и Сэр Не, у них все белое: лица белые, одежда белая и все вещи их белые. Сэр Не очень красивая, когда она из белого чума выходит, белое облако становится ещё белее, ещё светлее и мир под облаками становится чище и светлее. И рада Сэр Не, что сын её Вартыкоця кочует под белыми облаками, и он рад каждому облаку, словно мать свою увидел.

Стоит в тундре каменный знак, выше чума камень стоит, с каждым годом камень будто выше становится, наверно дед-великан растет. Мимо камня каждый год идут аргиши и олени по пути своему кочевому. И рад дед-великан, что живут его потомки по закону, им завещанному: кочевать в конце лета на юг, кочевать в конце зимы на север. И растут у подножия каменного знака кучи из оленьих рогов и медных украшений, развеваются на ветру суконные полоски и звенят колокольчики. И все, кто кочует, делают дары духам различных приметных мест, делают дары духам сопок и речек, мимо которых проходят, и духи не мешают людям жить земной жизнью.

Вот, как будто всё пока.

Слово-песня дальше полетело над тундрой сквозь время.

Ти малда.

 

Чум, тонкого мыса чум 

 

На тонком мысу, на длинном мысу стоит чум, одинокий чум стоит на морском мысу. У чума не видно нарт, не видно следов, никто к чуму не приезжает, никто от чума не отъезжает. Хоть никого не видно, но над чумом вьётся дымок, до самого неба поднимается дым. Проезжающие мимо, как увидят этот дым, проезжающие сворачивают в тундру, чтобы дым до неба не видеть, очень боятся к морю подходить, к тонкому мысу подъезжать боятся. Так и стоит чум, одинокий чум на тонком мысу. Нет богатыря, нет храброго человека, что свою упряжку на тонкий мыс направит, нет человека с горячей кровью, что подойдёт к чуму и откинет дверь, в чум желающего зайти, видно нет, не родился такой человек в семи тундрах, в семи землях нет такого человека.

Семь раз по семь приходили олени к морю, по обе стороны от тонкого мыса далеко олени к морю приходили, семь раз по семь гуси над тонким мысом высоко пролетали, но так и не появились перед одиноким чумом новые следы. Я со стороны тундры смотрю, с высокой сопки я смотрю в седьмой раз по семь на тонкий мыс, на одинокий чум я смотрю. Мне надоело смотреть на пустой берег, я отвернулся от моря, от тонкого мыса я отвернулся, я к семи сыновьям повернулся. Мои сыновья высокие, плечи их широкие, талии узкие, крепко на земле стоят мои сыновья, на своей земле стоят мои семь сынов. Я к ним обратился, свое слово я сыновьям сказал:

На тонком мысу стоит чум, одинокий чум стоит, а дым из чума поднимается до самого неба. Семь раз по семь мы приходим с оленями к морю, семь раз по семь наши олени расходятся по обе стороны от мыса. Я устал смотреть на чум тонкого мыса. Кто из вас, из Семи Сыновей Арка Пяк кто пойдёт посмотреть, кто в этом чуме, что в этом чуме есть, кто мне скажет?

Семь Сыновей Арка Пяк головы низко опустили, их широкие плечи к земле опустились, Семь Сыновей Арка Пяк на земле ищут вчерашний день. Я рассердился, я расстроился: для чего я семь сынов на ноги поднял, для чего я им силу дал, кто в моей старости опорой будет? Не успел я гневное слово сказать, как из чума звонкий голос сказал:

– Я пойду, отец, я пойду, Арка Пяк!

Я в сторону чума посмотрел, мои семь сыновей в сторону чума обернулись, а из чума вышла моя дочь, моя, вчера родившаяся, дочь из чума вышла. Не успел я удивиться, как моя дочь схватила моих сыновей, поколотила их и приговаривала:

– Для чего вас отец растил, если вы не можете в какой-то чум сходить, в гости в чум идти не смеете? Если вы боитесь идти, значит, вы не мужчины, значит, вам не мужское дело делать, а женское. Снимайте малицы, пояса снимайте, одевайте женскую одежду, женскую работу делайте, в чуме все дела делайте.

Тут моя дочь кинула своим братьям женскую одежду. Семь Сыновей Арка Пяк молча пояса сняли, молча малицы сняли, безропотно женскую одежду на себя надели. Как женскую одежду надели, мои сыновья в чум ушли, женская работа ведь в чуме вся.

Я на дочь смотрю, у меня слова нет, чтобы ей что сказать. А моя дочь, у которой ещё и имени нет, моя дочь на себя семь малиц надела на себя, семью поясами моя дочь подпоясалась. Пока моя дочь мужскую одежду надевала, я её имя искал, на небо посмотрел, по сторонам посмотрел, внутрь себя поглядел, никакого имени мне в голову не пришло, никого не вспомнил, значит, имя моей дочери будет Нимсядане. Только имя моей дочери нашёл, как моя дочь оделась, подпоясалась и ко мне подошла.

Дочь моя, имя твоё будет Нимсядане! Теперь ты поезжай в сторону чума, тонкого мыса чума, посмотри, что за чум, кто в чуме и почему из чума дым до неба поднимается, а приготовленных дров у чума не видно? Силой не бери, думай прежде, чем что-нибудь сделаешь. Много не говори, но держи уши открытыми. Что случится, я всё узнаю, через тебя узнаю, теперь подожди немного. – Я трубку свою поднял, трубкой я о ладонь постучал, из курительной трубки я уголёк извлёк. – Возьми уголёк, вокруг рта проведи, линию проведи вокруг рта.

Моя дочь приняла уголёк на свою ладонь, вокруг своего рта она провела линию, моя дочь нарисовала себе усы и бороду, в семи малицах, семью поясами подпоясанная, моя дочь стала похожа на молодого мужчину, мужчину с бородой и усами чёрными. Нимсядане пошла к упряжкам братьев, Нимсядане выбрала упряжку пёстрых, Нимсядане выбрала упряжку старшего брата. У старшего сына Арка Пяк упряжка из пёстрых оленей, у его упряжных головы тёмные, а уши светлые, спины оленей впереди светлые, сзади тёмные, а хвосты светлые, передние ноги у оленей тёмные, а задние – светлые, животы у всех оленей ни тёмные, ни светлые. У каждого оленя правый рог больше, чем левый. Очень приметная у Старшего Сына Арка Пяк упряжка, на упряжке Старшего Сына Арка Пяк Нимсядане отправилась к одинокому чуму на тонком мысу. Слово за ней отправилось, а Арка Пяк на нарте остался сидеть, он ведь всю жизнь сидит на нарте.

 

Слово со мной ушло, за мою нарту слово зацепилось. Пока к мысу упряжку направляла, ничего не случилось, только передовой три раза правым ухом встряхнул. Только на берег упряжка вышла, только к мысу приблизились олени, как упряжка встала, даже ухом не ведут олени, сколько я вожжу ни тянула и хореем ни взмахивала. Стоят олени, ни вперёд, ни назад. Тогда я с нарты встала на морской песок, стал меня песок сквозь мои детские пимы щекотать, тогда я ногой топнула, морской песок, сырой песок сухим стал, перестал меня песок за пятки щекотать. Я свою упряжку обошла, по солнцу обошла оленей, только круг сделала, олени вперёд рванулись, еле успела на нарты сесть, еле успела хорей поднять. До конца тонкого мыса чума олени меня принесли быстро, словно на крыльях упряжка летела, будто полозья нарт скользили не по морскому песку, а по первому снегу нарты скользили. Весь мыс песком занесён, только самый конец мыса каменный оказался, на камне стоит чум, тонкого мыса чум на каменной гряде стоит.

Чум не большой и не маленький, обычного вида чум, только покрыт чум шкурами моржей и белых медведей, где какая шкура — не видно, все шкуры покрылись копотью, все шкуры стали чёрными от дыма, что из чума поднимается. Я на камень мысовой гряды встала двумя ногами. Только на камень встала, у чума угол покрышки взметнулся вверх, словно ветер перо птичье вверх поднял-закружил. Напротив откинутого полога чума стою, жду, может из чума кто выйдет, с меня кто-нибудь песок морской стряхнёт. Никто не вышел из чума, будто чум сам живой, будто чёрный чум ждёт, кто в него сам войдёт. Внутри чума ничего не видно, с улицы не видно, кто есть в чуме, очага с улицы не видно. Если ничего не видно, может что услышу я? Но не слышно в чуме треска дров, не слышно – есть ли кто в чуме, кто он: человек или морской нгылека? Если из чума никто не вышел, значит, сама в чум войду, я в чум вошла, если дверь чума открыта, значит войти нужно, значит кто-то меня ждёт.

В чуме, с улицы, сначала темно очень показалось, да ещё дверь за мной закрылась сама, чум меня будто проглотил и рот-дверь сразу закрыл. Наверху, в макодане не видно света, хоть и день на улице, макодан весь закрыт дымом чёрного цвета. Дым поднимается от того места, где в обычном чуме очаг горит на железном листе, здесь же вместо очага лежит груда камней, сквозь них поднимается дым. По обе стороны от каменного очага нет столов, нет лат, на голых камнях чум стоит, от самих камней тепло идёт, весь каменный пол в чуме горячий, сквозь стельки пимов каменный пол ноги мне обжигает. В одну сторону чума я посмотрела, никого нет, в переднюю часть чума поглядела – нет ничего, в другую сторону чума повернулась... Ох, ну и страшный же хозяин чума оказался, оказывается, сидит прямо под шестом макоды на шкуре нерпы чёрный человек, от дыма, наверно, его кожа стала чёрная, волосы — как смола чёрная и глаза его чёрные, как два угля его глаза. Только его увидела, как хозяин тонкого мыса чума, за мной молча наблюдавший пока, чёрные губы растянул в улыбке, потом он рот свой раскрыл, чёрные зубы показал Париденя мя’ Ерв:

– Наконец-то, долго я ждал, пока какой-нибудь храбрец в мой чум войдёт! Теперь-то я смогу закончить обряд жертвоприношения Нга. Всех зверей, что рядом водятся, я всех в жертву принёс, всех живьём прямо в подземный огонь опустил, осталось только человеческую жизнь Нга отдать. Стану тогда у Нга я старшим помощником, буду от его имени творить чёрные дела в Среднем Мире, а потом прятаться в Нижнем мире, чтоб избежать наказания от духов Верхнего Мира. Правда, я хорошо придумал?

– Нет, плохо ты придумал, ты же не сможешь меня одолеть.

Тут я подошла к каменному очагу и плюнула на него. Одна сторона камней на очаге покрылась льдом, камни белые стали, холодные стали.

– Если я на тебя дуну, тебя унесет на луну, к луне прилипнешь, не сможешь спуститься в Средний мир.

Испугался чёрный шаман, задрожал, затрясся, говорит Париденя мя’ Ерв:

– Ты что делаешь, сын Арка Пяк, если очаг моего чума льдом покроешь, сам Нга из подземного чума выйдет, всё вокруг покроется пеплом от его длинных волос, земля покроется глубокими трещинами от когтей Нга. Я тебя не буду в жертву Нга приносить, очень ты сильный человек — сын Арка Пяк, можешь землю перевернуть, если окажешься живым в Нижнем, подземном мире. Лучше отдохни в моём чуме, а я приготовлю тебе угощение.

Так сказал чёрный шаман и камня коснулся, у очага лежавшего камня коснулся, исчез Париденя мя’ Ерв, в камень ушёл.

Хозяин из чума вышел, а я решила сесть, отдохнуть, на другой стороне чума, напротив хозяйской, лежит шкура оленя, вся в копоти, вся в саже шкура оленя лежит. Я шкуру подняла, я шкуру встряхнула, вся сажа, вся копоть вместе с дымом через макодан поднялась, оказалась это шкура пёстрого оленя, как у моих упряжных шкура оказалась. Я из чума выскочила, на упряжку посмотреть хочу, а у моих нарт нет оленей, всех оленей, наверно, съел Париденя мя’ Ерв, когда он в камень ушёл, к моим оленям ушёл, успел моих оленей съесть и обратно в камень уйти, пока я одна в чуме была. Я посмотрела в сторону нарты отца, на сидящего на своей нарте Арка Пяк посмотрела, на дальней сопке наш чум стоит, еле видно. Даже если бегом пойду к своему чуму, целый день буду идти.

Целый день я бегу по тонкому мысу, по песку я бегу, в песок проваливаюсь, назад я посмотрела, оказывается, до сих пор по мысу бегу, недалеко от чёрного чума отошла. Целый день бегу, а до берега добраться не могу, только тут поняла я, что не отпускает меня чёрный чум, пока идёт из чума дым, мне с тонкого мыса не уйти, в тундру я не вернусь. Я спиной стала к чёрному чуму, я достала семь ножей с семи поясов, поперёк тонкого мыса я семь раз провела каждым ножом, как провела я ножом семь раз по семь поперёк мыса, я отрезала тонкий мыс от берега. Тонкий мыс вместе с чумом оторвало от берега, на волнах закачался тонкий мыс, течение морское подхватило мыс вместе с чумом и со мной и унесло всех нас в открытое море.

Если живая буду, обратно когда-нибудь да вернусь.

 

Тут слово отправилось к нарте Арка Пяк.

Сидит на нарте старый Арка Пяк, свою жизнь вспоминает, долгую жизнь прожил Арка Пяк, есть на что посмотреть в прошлом. Арка Пяк не всегда большой был, богатый был, Арка Пяк не всегда в тундре жил, он ведь лесной ненец, он вырос за Уральским Камнем, в тайге вырос. Когда маленький Пяк научился ножом айбурдать, когда маленький Пяк научился тынзей в кольца сматывать, стал маленький Пяк сиротой.

В то время по ненецким стойбищам, по таёжным заимкам ездил один русский, в золотых одеждах был русский, ездил он на русских оленях, эти олени без рогов и очень большие, как хабарта, как лоси эти русские олени. Русские своих оленей называют «лошадь» или «конь», а ненцы прозвали их «чёртов зверь», эти кони как люди смеются, только очень громко и резко, словно их сам чёрт щекочет. Русский в золотых одеждах приказывал собираться всем ненцам в одном чуме, мужчинам и мальчикам, после чего этот русский хватал голых ненцев, ненецкие мужчины ведь, когда в чум войдут, малицу-то снимают, вот от того ненцы в чуме с голым торсом и находятся, так вот, этот русский ненцев в воду силой головой окунал, у этого русского руки сильные были, да и голос у него громкий.

Как начнёт русский русские песни петь, у всех, кто в чуме, уши закладывало, люди глухими становились, а на улице собаки выть начинали. А русский поёт, в макодан уставится и руками в воздухе размахивает, кого в лоб стукнет, кого в плечо. После того, как напоётся русский, всех вином угощал, вино тёмное, как кровь оленя, постоявшая день в котелке, только вино крепкое и сладкое очень. Ненцы напьются, им смешно становится, от русского они смеются, страху ведь натерпелись, думали, что русский — слуга Ид’ Ерв, слуга водяного, оттого он их в воду макал, чуть не топил, а русский садится в передней части чума и бумагу достаёт, по бумаге он большим пером водит, русские тамги выводит. Ненцы смеяться перестают, они смотрят на русского, а тот пишет, словно его сама Я’ Миня учила писать на бумаге, потом русский ненцев подзывает, пальцем в бумагу тычет и каждому по очереди толстый свинцовый карандаш суёт, сам он писал пером. Кто из ненцев карандаш возьмёт, тому русский показывал, куда тамгу поставить, родовое клеймо на бумаге рисовать. Ненцы стараются, усердно линии своей тамги рисуют, от усердия с ненцев пот градом льётся, а свинцовый карандаш гнётся, словно он из мягкой глины слеплен, так ненцы стараются, на бумаге свой след оставляют. По многим стойбищам ездил этот русский, по таёжным тропинкам далеко его кони с повозкой ходили, а когда таёжные жители весь свинцовый карандаш исписали, потом русский уехал в ту сторону, куда солнце заходит.

Когда уехал русский в золотых одеждах, по тем стойбищам, где он был, прошла страшная болезнь, чёрная оспа пришла в тайгу. Люди заживо гнили, смрад стоял над тайгой, из трёх-четырёх человек один в живых оставался, а было, что и все в каком ли стойбище погибали, а где-то хоть один человек выживал. Так и было в стойбище маленького Пяк, все умерли в мучениях, только маленький мальчик в живых остался, мимо него болезнь прошла.

В то время жил добрый человек, Старой Валёй, детей им Нум не дал, зато уберёг их Нум от страшной болезни, чум Старого Валёя чёрная оспа стороной обошла, ни дед, ни бабка не заболели. В честь такой милости от Нума, Старой Валёй дал обет: объехать все стойбища заболевших и забрать оттуда всех детей, кто не заболел, спасти этих детей от чёрной оспы да и от голодной смерти их уберечь, если все взрослые умерли. Так и сделал Старой Валёй, полный чум собрал детей разного роду-племени, на старости лет стали Старые Валёи, будто многодетные родители.

Много детей в чуме Старого Валёя: и совсем малые есть и чуть постарше. Младенцев бабка Устинья поила оленьим молоком, от важенок молоко брала и малышей выхаживала. Оленьим молоком поит и песню поёт:

 

От молодой важенки я молоко взяла,

Оленья мать мне молоко дала,

Молоком оленьим я деток кормлю,

Станут они сильные и быстрые,

Как олени, крепкие мои дети вырастут.

 

А Старой Валёй парней постарше мужскому ремеслу крепко учит, охоте-рыбалке учит, а, пуще, учит за оленем ходить, учит от оленя жить. Не знает Старой Валёй таких слов, как «устал» или «слабый», Старой Валёй говорит:

«Я ведь старый уже, а вы очень малые, несмышлёные, если умру, то кто вас научит, если вокруг нет взрослых, если их болезнь от русских унесла».

Всех детей вырастили Старой Валёй и бабка Устинья, всё, что в жизни надо, всё парни умеют делать. Парни все сильные, все смелые и справедливые, знают они, что их жизни Нум сохранил, от чёрной болезни их Нум спас. Девки тоже всё умеют, что женщине надо делать, их Устинья научила хозяйство держать, шить умеют, у каждой из них тучейки, одна краше другой, расшитые; девушки красивые, ладные и добрые, как сама Я’ Миня.

Много годов жизни отмерила Я’ Миня старикам Валёй, всех воспитали детей, всех вырастили, стал Старой Валёй ездить по стойбищам соседним да дальним, стал Старой Валёй сватом, с крюком ездит по соседям, за своих воспитанников сватает дочерей оленеводов, да и сами оленеводы к Старому Валёю отправляют сватов, знают они, каких красавиц-мастериц он вырастил. Молодой Пяк был первым во всём среди воспитанников Старого Валёя, но нет у него оленей, из бедного рода он, да и всех родственников забрала чёрная оспа, трудно бедному парню жениться, хоть и добыл он много лисиц и песцов, но нет оленей, чтобы собрать полный выкуп за невесту. Но недаром Старому Валёю сам Нум благоволит, нашёл старик-сват молодому Пяку невесту, из богатого рода, многооленного, по тундре кочующего.

У богача-оленевода есть дочь-красавица, очень милая девушка, но нет у богача больше детей, хоть и взял он ещё двух жён, молодых, сильных, но не могут они понести от богатого мужа, наследника ему, сына ему родить не могут, а первая жена ещё при родах умерла, когда дочь родила, так и живёт богатый оленевод, очень переживает, что возьмут его дочь замуж да в семью мужа и увезут. Но когда узнал отец девушки на выданье, что есть парень-жених, у которого нет ни оленей, ни родственников, поставил условие богач: отдам за него дочь, но чтобы жили молодые у него в стойбище, кочевали бы с ним, а когда умрёт оленевод богатый, всё своё богатство зятю он завещает. Согласился Старой Валёй, согласился молодой Пяк, так и стал лесной ненец Пяк тундровым человеком, кочует по тундре Пяк вместе с тестем, успел тесть порадоваться внукам, а когда пришла пора, стал Пяк многооленщиком, стал он – Арка Пяк.

Семь сыновей подарила жена-красавица Арка Пяк, сам Арка Пяк стал до глубины своей души тундровым человеком, по душе пришлись тундровые просторы, но в тот день, когда оставшиеся на своём стойбище Старой Валёй и бабка его Устинья умерли на руках младших приёмных сына и дочери, тогда и к Арка Пяк пришла беда. В тот день аргиши Арка Пяк проходили мимо высокой сопки, мимо крутобокой сопки, сопка, как гора была, такая большая, в тот год много снега выпало, на склонах сопки много скопилось. Стадо оленье спокойно прошло, аргиши почти все прошли, Арка Пяк у подножия сопки стоял, аргиши пропускал, пока всё было нормально, но чихнул младший сын, в люльке-ебц лежавший, тихо так чихнул, словно пуночка свистнула, но с вершины сопки оборвались снега тяжелые, вниз помчалась лавина снежная, прямо на последние аргиши, на людей. Соскочил со своей нарты Арка Пяк, побежал он навстречу снежной лавине, встал крепко перед снежной смертью, руки в стороны раскинул, ударилась в Арка Пяк снежная стена, три раза упёрся Арка Пяк в снег, до земли его ноги достали, сам в снег провалился по пояс, но удержал он снежную лавину, перед собой остановил. Как остановил, на спину опрокинулся Арка Пяк, не удержался на ногах и сознание потерял. Когда очнулся, понял Арка Пяк, что ноги его не слушаются. сСали его лечить, к ногам прямые палки привязали, положили его в ларь, кормили его солёным мясом, поили его подсоленной водой, целый год провёл Арка Пяк в ларе, но так и не вернулась сила в его ноги, всю силу ног он оставил на той снежной сопке. С тех пор Арка Пяк только сидел на нарте днём, а на ночь заносили его сыновья в чум на руках, в балаган укладывали.

 

Вспоминает свою жизнь Арка Пяк, а не замечает, как на берегу появился Париденя мя’ Ерв, как бегает чёрный шаман по берегу, как он кочки пинает, как траву выдирает с корнем. Очнулся Арка Пяк, когда гул услышал, когда земля встрепенулась, когда олени с шумом в сторону тундры побежали.

Вся тундра шевельнулась, вся тундра вздрогнула, пронёсся над тундрой гул — это Нга ударил своим посохом по небу Нижнего мира, расколол он небо Нижнего мира, расколол Нга землю, ведь земля Среднего мира для Нижнего, Подземного мира является небом Нижнего мира. На земле трещина появилась, из трещины тьма поднимается, из Нижнего мира дым поднимается, в Среднем мире дым Подземного мира превращается в нгылека, в чертей, в чудовищ превращается, из пепла сотворённые чудовища по тундре пошли, где пройдут, остаётся на земле чёрный след, после нгылека живой земли не остаётся, всё пожирают создания Нга. Позади нгылека идёт чёрный шаман, Париденя мя’ Ерв за призванными чудовищами идёт, чертей подгоняет, подпинывает, чтобы шибче шли, хоть им и Хаяр-солнце глаза колет, хоть от чистого воздуха нгылека чихают и кашляют.

Все, кто в стойбище были, из чумов все вышли, на чёрное нашествие смотрят, от страха все прилипли к земле, убежать не могут, ведь все олени в тундру ушли, испугались олени подземного гула, сразу в тундру ушли. А люди стоят, ноги к земле прилипли, кто-то кричит, кто-то Нуму молится, а никто с места тронутся не может. Старый Арка Пяк сидит на нарте, нарта его распряжена, нет оленей, запряжённых в нарту, так и сидит на нарте, тоже смотрит на порождения Тьмы. За людей своего стойбища Арка Пяк переживает, ведь унесут нгылека людей живьём в Нижний мир, тогда Арка Пяк сказал громовым голосом:

– Семь сыновей Арка Пяк, разве вы не мужчины?

Семь сыновей Арка Пяк, как услышали слово своего отца, сразу очнулись, на себя удивлённо смотрят, они ведь и вправду были рождены как мужчины. Сняли с себя женскую одежду сыновья Арка Пяк, у чумов горели костры с багульником, сквозь дым семи костров прошли Семь сыновей Арка Пяк, подошли сыновья Арка Пяк к грузовым нартам, к нартам с одеждой подошли, к нартам священным подошли. Достали они одежду, малицы с железными рубашками достали, шапки с железным верхом достали, со священных нарт подняли сыновья Арка Пяк полуторасаженные луки. У каждого лука, там где рука держит лук, висит серебряный бубенчик, со священных нарт подняли колчаны со стрелами, оперёнными белого орла перьями, на каждой стреле наконечник сверкает, как солнечный луч. Как оделись сыновья, поднялись они на сопку, к отцу поднялись, около Арка Пяк встали его сыновья, подняли они луки, положили они стрелы на тетиву своих луков, натянули луки и замерли Семь сыновей Арка Пяк. Окружили сопку нгылека, Арка Пяк сверху на них смотрит, Арка Пяк рукой на них махнул, Семь сыновей Арка Пяк отпустили тетивы своих луков, со свистом ушли бело-оперённые стрелы в сторону нгылека, среди нгылека визг раздался. Молча стреляют сыновья Арка Пяк, крепко держат луки они, ни один серебряный бубенчик не звякнул, не выдал своего хозяина, хорошо научил Арка Пяк своих сыновей военному искусству, крепко они луки держат, метко они стрелы пускают. Каждая стрела попала в цель, у всех нгылека Семь сыновей Арка Пяк выбили по правому глазу, все нгылека ослепли на правый глаз. Теперь нгылека только влево видят, стали черти влево заворачивать, стали черти на одном месте крутиться, против солнца крутятся, как начали крутиться, так и стали сквозь землю проваливаться, обратно в Нижний мир ушли, крутясь, все нгылека. Арка Пяк сказал:

– Приведите мне Париденя мя’ Ерв, живым приведите!

Семь сыновей Арка Пяк сняли с себя тынзеи-арканы, надели на себя луки, спустились с сопки сыновья Арка Пяк. Чёрный шаман на месте закрутился, убежать захотел, в одну сторону побежал, там стоит богатырь с тынзеем, его поймать хочет, в другую сторону побежал чёрный шаман и там богатырь стоит, окружили Париденя мя’ Ерв Семь сыновей Арка Пяк. Нет рядом чёрных камней, чтобы уйти чёрному шаману под землю, не может он спрятаться, метнули тынзеи сыновья Арка Пяк, заарканили чёрного шамана, дёрнули крепко затянувшиеся тынзеи, руки вывернули Париденя мя’ Ерв, не может он теперь творить свои знаки, так и привели чёрного шамана, чем ближе подводили к вершине сопки, тем сильнее упирался тот, но сильны сыновья Арка Пяк, семью тынзеями связанного поставили перед Арка Пяк.

– Вот мы и свиделись, чёрный шаман, пришла пора проверить, есть ли у тебя сердце, есть ли у тебя смерть?

– Ха-ха, никому не взять мою жизнь, никому не отдам взятого у других! – рассмеялся Париденя мя’ Ерв хрипло. Как загнанный олень дышит чёрный шаман.

Старый Арка Пяк, на нарте сидя, наклонился, лицо Арка Пяк красным стало, руками старик опёрся на перекладину нарты, он поставил непослушные ноги на землю. Полжизни просидел обезножевший, не ходил по земле своими ногами, но стоит на земле крепко, сама тундра его держит, мать-тундра силой полнит Арка Пяк. Арка Пяк подошёл к Париденя мя’ Ерв, сыновья Арка Пяк ослабили тынзеи, кольцами соскользнули тынзеи с чёрного шамана, освободился Париденя мя’ Ерв. Стали бороться старики, схватились старики, стали друг друга в стороны тянуть. Париденя мя’ Ерв дёрнул Арка Пяк за руку, стоит Арка Пяк, Арка Пяк дёрнул чёрного шамана, стоит тот крепко, оба старика крепкие оказались. Стали старики драться руками, кулаками стали размахивать, только звон стоит от ударов, их головы только так из стороны в сторону качаются. Долго бьются старики, всю верхушку сопки изрыли пятками сильные старики, наконец, повалил один другого на землю, коленом опёрся на грудь поверженного Париденя мя’ Ерв могучий старик Арка Пяк. Арка Пяк достал нож, шириной с ладонь нож у Арка Пяк, разрезал Арка Пяк у чёрного шамана грудь, до самого сердца разрезал грудь, видно, как сердце бьётся, видно, как лёгкие воздухом наполняются. Рассмеялся Париденя мя’ Ерв, разрезанная грудь обратно срослась, из раны ни одной капли крови не пролилось. Арка Пяк своим широким ножом разрезал Париденя мя’ Ерв поперёк живота, до самого позвоночника разрезал, как мешок, раскрыл Арка Пяк чёрного шамана, но рассмеялся Париденя мя’ Ерв, обратно рана на животе закрылась, снова ни капли не пролилось из раны чёрного шамана. Тогда Арка Пяк повернул голову к чуму, негромко сказал:

Жена, женщина, данная мне Нумом, помоги мне, старому, помоги одолеть сильного человека.

Из чума вышла высокая женщина, под стать самому Арка Пяк, женщина высокая, женщина стройная, видно, что в молодости она была очень красивая девушка, а сейчас она очень красивая женщина в возрасте. Высокая женщина обошла стороной горящие костры с багульником, дым от костров обошла, к сопке подошла она, стала на сопку подниматься. Как стала женщина подниматься, заёрзал под Арка Пяк чёрный шаман, как змея, как ящерица, хотел Париденя мя’ Ерв уползти из-под колена Арка Пяка, но крепко держит его старик-оленевод. Тут жена Арка Пяка подошла, жена Арка Пяка перешагнула чёрного старика, у Париденя мя’ Ерв все раны раскрылись, из ран его кровь хлынула, с криком умер Париденя мя’ Ерв. В изрытую землю погрузилось тело Париденя мя’ Ерв, там, где его чёрная кровь коснулась земли, выросли ягоды, ягоды чёрные снаружи и тёмно-красные внутри. Так умер хозяин чума, тонкого мыса чума чёрный хозяин умер в мучениях.

Всё, ти малда.

 

Ңэрм ңумгы

 

В небе полярной ночи светит ярко Ңэрм ңумгы – Полярная звезда, это светится очаг в чуме старика, который живёт на небе. Давным-давно жил этот старик в тундре, было это в те времена, когда на небе мало звёзд светилось. Звёзды были утренние, они светили до утра, звёзды были вечерние, эти зажигались, как только сумерки вечерние опускались, на полуденной стороне полуночные звёзды пылали в густую ночь. Только на полночной стороне не светились звёзды, оттуда, где царили холод и вечная мгла, опускалась на землю самая темнота и чернота ночи. Из той северной ночи, из чёрной ночи доносился вой, который не прекращался от заката до рассвета и только на короткий день, когда солнце робко выглядывало из-за горизонта и снова пряталось под тёмное одеяло ночи, тогда вой стихал немного, но снова набирал свою силу, словно от ночи северной нёсся тот вой.

Живёт в тундре старик Белая борода, у старика три оленя есть, у старика три чума есть, у старика три жены есть. Нет только у Белой бороды детей – ни сыновей, ни дочерей, будущей опоры в старости нет, от этого у старика Белой бороды в глазах поселилась печаль потаённая, мало улыбается Белая борода, от этого у него морщинки легли у опущенных уголков рта. Эти морщинки скоро скрылись в густой бороде старика, одна борода растёт у старика, усы не растут, а борода растёт, борода белая, будто снег первый. Так и живёт Белая борода в трёх чумах, на трёх оленях ездит старик каждый день. Куда он отправляется на целый день? Жёны не знают, куда он ездит, где целый день проводит, не знают женщины и у Белой бороды не спрашивают, куда он уезжает на целый день. У женщин своя работа есть, у каждой большой чум есть, каждый день женщины по чуму работают, женскую работу делают, еду готовят, одежду новую шьют, так они целыми днями в своих чумах проводят время, редко, когда они собираются в одном чуме, чтобы поговорить. Когда Белая борода приезжает в вечерних сумерках домой, он заходит в один из чумов, там он кушает хорошо, потом в другой чум идёт, там снова кушает, после в третий чум отправляется и там опять ужинает. После ужина старик спать ложится, жена пока посуду убирает, моет её, потом жена к мужу ложится спать. Через некоторое время Белая борода из балагана поднимается, из чума выходит, в другой чум идёт, там другая жена всё приготовила ко сну, балаган расправила, мужа ждёт. Потом из второго чума старик в третий чум заходит, с третьей женой спит. Когда старик из третьего чума выходит, поясом подпоясываясь, длительная ночь к окончанию приходит, на небе последние звёзды гаснуть начинают. Старик Белая борода к своей нарте подходит, к упряжке подходит, каждому оленю он даёт кусок хлеба, солью посыпанный, упряжь поправляет, на нарты садится и снова куда-то уезжает, обратно возвращается, когда на небе вечерние звёзды загораются. И так каждый день, так каждую ночь.

Однажды собрался Белая борода ехать, жёны вышли из чумов его проводить, тут-то их старик и говорит:

– Поставьте мне отдельный чум, маленький чум мне поставьте.

Женщины переглянулись, обратно к старику повернулись, спросить хотели: где чумик поставить? А старик уехал уже, старика не видно, только следы от упряжки остались. Решили женщины поставить отдельный чум там, где следы нарты старика начинались, стали женщины чум ставить. Слово-песня за стариком отправилось.

Три оленя быстро несут упряжку по снегу, видно, дорогу хорошо знают, они ведь каждый день по одному пути отправляются, старика по одной дороге возят изо дня в день. Три оленьих перехода ехал Белая борода, через три оленьих перехода показалась сопка большая. Старик сопку слева объехал, за сопкой показалось стадо оленье, оказывается, старик Белая борода – оленевод, каждый день старик ездит оленей караулить. Старик стадо вокруг объехал, посмотрел, как олени мох из-под снега достают, на оленьи следы посмотрел, посмотрел, нет ли других следов, кроме оленьих, – всё хорошо оказалось, других следов не оказалось, ни от четвероногих, ни от двуногих. Старик стадо объехал, старик остановился:

– Теперь оленей довольно, всем хватить должно! – старик обратно отправился.

Слово-песня у трёх чумов оказалось. Три женщины ставят маленький чум, хоть день короткий, но они целый день чум ставят, маленький чум долго ставят. Пока шесты ставили, шесты, на хореи похожие, маленькие шесты, три раза по семь шестов женщины сначала поднимали, ставили, вокруг железного листа шесты ставили, шесты поставили, внутрь постели занесли, оленьи шкуры постелили. После начали женщины поднючье поднимать, на поднючье стали нюки поднимать, половина дня прошла, а только пустой чум стоит у женщин, подушки в чум занесли, всё расправили, только хотели в чум дрова занести, в это время старик приехал. Видит, женщины несут дрова, в руках охапки несут, старик сказал:

– Не надо дрова в чум заносить, в свои чумы идите.

Женщины в чумы ушли, устали женщины, своим чумам радуются, теплу своего очага радуются, расправленным балаганам радуются.

А старик Белая борода с нарты спустился, к упряжке подошёл, оленей развязал, упряжных оленей отпустил, сам в чум маленький зашёл, в отдельный чум ушёл, что-то в руках занёс в чумик. Внутри чумика постели разложены, подушки на постелях, только балаганов нет, только дров нет, не горит в чумике очаг. Старик занесённое в руках положил на постель около очага, на железный лист дунул старик, сдул с листа железного остатки золы, невесомый пепел сдул с железного листа старик. Потом Белая борода руками провёл в воздухе над железным листом, левую руку отвёл влево, правую руку отвёл вправо, зажмурился старик и резко руками хлопнул, левой ладонью хлопнул об правую, правой ладонью хлопнул об левую. От сильного хлопка искры посыпались, в чумике сильно блеснуло, слово-песня на миг глаза потеряло.

Слово-песня снова смотрит. Сидит в маленьком чуме старик Белая борода, на белой постели сидит, в левой руке у него бубен, в правой руке у него колотушка, Белая борода камлает. Напротив старика горит на железном листе огонь, без дров горит, огонь горит от самого дыхания старика, Белая борода делает вдох, огонь просто горит, Белая борода выдыхает, огонь сильно вспыхивает. Старик сильно камлает, огонь сильно горит.

Как начал старик камлать, женщины в чумах проснулись, женщины на постелях своих сели, захотели женщины подняться, в это время из маленького чума послышался гром, это старик очень сильно в бубен бить стал. Женщины на колени упали, на руки упали, стали женщины сильно кашлять, стали женщины плеваться, как кашлянет женщина – мальчик появится, как плюнет – так девочка появится. А старик в маленьком чуме ещё громче в бубен бьёт. Новые люди, которые появились, новые люди, которые народились, стали новые люди на ноги подниматься, стали новые люди одеваться, на улицу вышли народившиеся люди. А к стойбищу старика пришли олени, стадо оленье к чумам пришло. Как олени к чумам подошли, только что народившиеся мужчины в руки взяли тынзеи, стали мужчины оленей ловить, а только что народившиеся женщины пошли к грузовым нартам, за чумами оказались гружёные нарты, мужчины к этим нартам оленей пойманных подводят, а женщины этих оленей в нарты запрягают. Старик камлает, новые люди аргиши составили, в разные стороны разъехались недавно родившиеся люди, мужчины с женщинами. Как разъехались люди, стал старик очень сильно в бубен бить, слово-песня перестало слышать, только видит слово-песня: стал маленький чум старика подниматься над землёй, три чума трёх жён старика стали над землёй подниматься, три оленя, на которых ездил старик, стали вверх подниматься. Высоко поднимается старик и его хозяйство, а слово-песня внизу осталось, в тундре осталось, но снизу видно, как из чума старика во все стороны искры сыплются, видать очень сильно камлает старик Белая борода. Там, где искры из очага чума Белой бороды чёрного неба коснулись, там дыры появились, в этих местах до сих пор звёзды сверкают, это искры из чума старика до сих пор горят. Сам старик очень высоко поднялся, превратился старик Белая борода в Полярную звезду Ңэрм ңумгы, три чума трёх жён старика тоже звёздами стали, между чумами и стариком три оленя его тоже в звёзды превратились, стали старик, его жёны и его олени созвездием Малая Медведица.

До сих пор камлает в своём маленьком чуме старик, его очаг сверкает звездой на небе, растёт борода у старика и иногда бывает, что его борода, как лучик от звезды, до самой тундры достаёт, это старик указывает путь-дорогу кому-то в тундре.

Всё. Ти малда